Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Знакомство Лескова с устными народными рассказами о встречах с «нечистой силой» и последствиях этих встреч не подлежит сомнению: еще в детстве, живя и воспитываясь в народной среде, в атмосфере деревенских разговоров, слухов и толков, Лесков освоил мир народных мифологических представлений, что доказывают многие его произведения. Органичные и глубокие знания этого мира он использует в рассказе «Пугало», впервые опубликованном в журнале «Задушевное слово» в 1885 году (см. о нем в письме Лескова Суворину от 9 ноября 1887 года — 11, 357–358[640]). Рассказ написан в форме воспоминаний автора-рассказчика о годах детства, проведенных в деревне, где маленький герой слушает «курсы демонологии» у деревенского мельника Ильи и закрепляет «на практике» полученные в этой области знания в среде крестьянских детей и барской прислуги. Кульминационный эпизод рассказа приурочен к святочной (рождественской) ночи, когда герой-рассказчик, едучи в возке домой на рождественские каникулы вместе с родственницей и дворовыми людьми, попадает в избу Селивана, которого считали в деревне «великим колдуном и разбойником». Описанию ужаса этой ночи предшествует обстоятельное описание многочисленных «бесовских хитростей и проказ» Селивана, которые ему приписала народная молва.
Вынужденный ночлег в доме Селивана был вызван поднявшейся метелью, но и сама метель, равно как и странные аберрации с пространством, воспринимаются героем как результат все тех же злокозненных действий продавшегося «нечистой силе» Селивана. Метель — ординарный «святочный» мотив, в основе которого лежит представление о связи ее с «нечистой силой»: «…зимой опасны проказы чертей во время метели, когда они заставляют путешественников сбиваться с дороги и заводят их в лес»[641]. Этот мотив обычно используется как знак вмешательства в судьбу героев инфернальных сил (о чем уже говорилось в связи с гоголевской «Ночью перед Рождеством») или воздействия неумолимых законов провидения (ср. у Пушкина — «Бесы», «Метель», «Капитанская дочка»).
Ужас ночи, проведенной в доме Селивана, нагнетается кромешной тьмой (Селиван упорно не желает оставить в избе свечу), странным его поведением, чувством удушения, которое испытывает герой-рассказчик в момент пробуждения, и последовавшей вслед за этим борьбой в сенях, которую герой не видит, а только слышит. Странная фантасмагория этой ночи типологически родственна описаниям пережитого и испытанного персонажами как устных, так и литературных святочных рассказов. В создавшейся ситуации как «знающая» ведет себя тетушка (ср. со святочной быличкой: «А вдова-то, видно, была из знающих и нетрусливых»[642]), и именно ей приписывается спасение подвергнутой «страшной» опасности группы людей.
Финал рассказа выдержан в духе диккенсовский традиции всеобщего примирения, дружбы и любви. События рождественской ночи оказались лишь недоразумением, которое объясняется взаимным недоверием и подозрительностью обеих сторон: «Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми» (8, 53). В рассказе «Пугало» Лесков показывает, как жизненные ситуации экстраординарного характера, упреждая события, разыгрываются в сознании людей по готовым сюжетам быличек и бывальщин.
С первого взгляда может показаться удивительным тот факт, что и такой непохожий на «Пугало» рассказ, как «Путешествие с нигилистом», строится по аналогичной схеме. Внешним знаком того, что в нем говорится о встрече с «нечистой силой», является эпиграф из «Лесного царя» Гете — «Кто скачет, кто мчится в таинственной мгле?». «Путешествие с нигилистом» относится к типу так называемых «железнодорожных» рассказов, содержащих ряд характерных черт. По моим наблюдениям, первые святочные рассказы этого типа написаны немецким писателем Максом Вебером, которого называли «поэтом железнодорожной жизни». Некоторые из них были опубликованы в русской периодике[643] и вскоре нашли последователей[644]. У Лескова вынужденное пребывание в вагоне («замкнутом» и «чужом» пространстве) случайно и ненадолго сведенных вместе людей приводит к временной сплоченности и единению («компания-то не на век, а на час» — 8, 126) и одновременно с этим — к созданию напряженной атмосферы недоверия и подозрительности («Однако иной если и на час навяжется, то можно его всю жизнь помнить…» — 8, 126). Появление в такой обстановке нового лица вызывает коллективное чувство опасности. В аналогичной ситуации оказываются и персонажи святочных быличек, собравшиеся на коллективные гадания в овине, бане, амбаре или на святочных игрищах в неосвященных избах («опасных», «нечистых», «чужих» пространствах). Иногда «нечистая сила» распознается сразу (по внешнему виду вновь пришедшего, его агрессивности или же по необычному поведению неодушевленных предметов): «вдруг в дверях загородил им дорогу отвратительного вида урод»[645]; «Вдруг стало слышно им, что полуразвалившаяся печь издает какие-то особенные могильные звуки»[646]). В других случаях для распознания «нечистой силы» требуется определенная сноровка и «высшее» знание — ввиду того, что она обладает способностью принимать облик обыкновенных людей: «У них же конски копыты, а в роте огонь! У парней-то!»; «У парней-то сзади хвосты, а у ног копытцы!» — сообщают люди (главным образом дети), наделенные таким знанием[647].
В рассказе Лескова маленькое, но уже отчасти сплоченное общество внезапно обнаруживает в своей среде вдруг откуда-то появившееся постороннее лицо: «Откуда он взялся? Никто не заметил, где этот неприятный гость мог взойти…» (7, 126). Это новое лицо вызывает у всех чувство опасности, спровоцированное предшествующим его появлению разговором дьякона о нигилистах. Как в быличках узнается «нечистая сила», так и здесь все мгновенно осознают, что перед ними «нигилист»: «…не было ни малейшего сомнения, что это настоящий, чистокровный нигилист…» (7, 126). С этого момента, несмотря на отсутствие со стороны появившегося пассажира какой бы то ни было агрессивности, «вагонное» общество начинает вести себя по сюжету былички о встрече с «нечистой силой», функции которой приписываются «нигилисту». Компании пассажиров не требовалось никаких доказательств принадлежности его «нигилизму», потому что «это так уже чувствовалось», и все же они упорно стремятся к получению дополнительных признаков связи их нового соседа с миром, грозящим им опасностью: «„рукава с фибрами“, за которыми непременно спрятан револьвер-барбос или бинамид», хитрость, на которую якобы идет «нигилист», давая прикурить испытывающему его военному, подозрительная внешность, странное поведение. Когда в конце концов оказывается, что «опасный» сосед вовсе не нигилист, а прокурор судебной палаты, становится понятным, что настоящего смутьяна участники этой сцены как раз и проглядели: «болтун-дьякон», как тот «нахалкиканец», о котором он рассказывал, исчез бесследно с наступлением рассвета и звоном колоколов к рождественской заутрене, когда и положено исчезать «нечистой силе».
В святочном рассказе «Путешествие с нигилистом» Лесков показывает, как в современных ему условиях в сознании людей рождаются новые мифологические персонажи
