Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие - Пелам Вудхаус

– Нет. У него не будет случая.

– Неужели вы боитесь поражения?

– Не в том суть, я…

И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: «Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься».

Я был искренне поражен.

– Уоллес! – вскричал я. – Уоллес так себя ведет!

– Если у него нет двойника.

– Просто не верится. Он такой скромный.

– Не верите – проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.

– Какой ужас!

Гэндл мрачно помолчал.

– Про помолвку слышали?

– Нет, не слышал. А что?

– Шарлотта ее расторгла.

– Быть не может!

– Может-может. Всякому терпению есть предел.

Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.

– Что я слышу? – сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. – Какие неприятные новости!

– Новости? – откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.

– Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?

– Нет, если он не станет собой.

– Вы же созданы друг для друга!

– Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?

– Так, вкратце.

– Я не выйду, – сказала Шарлотта, – за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, – голос ее дрогнул, – в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н-н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.

И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.

Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.

– Как дела, мой мальчик? – сказал я.

– Привет! – сказал он. – Вы вернулись.

Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.

– Я слышал неприятную новость, – сказал я.

– Какие такие новости?

– Мы беседовали с Шарлоттой…

– А, вы об этом!..

– Она мне сказала…

– Так будет лучше.

– Почему?

– Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап – четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.

Передернуло меня? Сперва – да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот – странно искривлен.

– Мой дорогой, – серьезно сказал я, – вы несчастны.

Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.

– Странная штука, – сказал он. – Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап – ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.

Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.

– Собака вас любит, – сказал я, донельзя растроганный.

– Но я не люблю собаку, – ответил Уоллес.

– Вот что, – сказал я, – подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?

Он печально покачал головой.

– Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.

– Тогда, – грустно вымолвил я, – выхода нет.

Соревнования в нашем клубе – серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех – июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить – неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.

Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном – истинная мука. Скорее всего Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.

После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя он еще и заговорил.

– А вот откройте мне, – сказал он, – зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.

– Спасибо, – кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.

Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.

Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали практически решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.

Вскоре они удалились, Уоллес ступил на траву, но ощутил, что его шмякнули по спине.

– Прошу прощения, – сказал Питер. – Оса.

И он показал на труп, тихо лежащий рядом с ними.

– Я боялся, что она вас укусит, – объяснил Питер.

– Мерси, – отвечал Уоллес.

Тон его был сухим, ибо у Питера большая и сильная рука. Кроме того, в толпе раздались смешки. Наклоняясь, он кипел от злости, что усилилось, когда Питер заговорил снова.

– Минуточку, – сказал он.

Уоллес удивленно обернулся.

– В чем дело? – вскричал он. – Вы что, не можете подождать?

– Простите, – смиренно сказал Питер.

– Нет, что же это! – кипятился Уоллес. – Говорить с человеком, когда он готовится к удару!

– Виноват, виноват, – признал вконец раздавленный Питер.

Уоллес наклонился снова и почувствовал что-то странное. Сперва он подумал, что это приступ люмбаго, но раньше их не бывало. Потом он понял, что ошибся в диагнозе.

– Ой! – закричал он, подскакивая фута на два. – Я горю!

– Да, – согласился Питер. – Я как раз хотел вам сказать.

Уоллес бешено захлопал ладонями по задней части штанов.

– Наверное, когда я убивал осу, – догадался Питер, – вспыхнули ваши спички.

Уоллес не был расположен к обсуждению первопричин. Он прыгал, как на костре, сбивая огонь руками.

– На вашем месте, – сказал Питер, – я бы нырнул в озеро.

Одно из главных правил гольфа – не принимать советов ни от кого, кроме собственного кэдди. Но Уоллес его нарушил. Достигнув воды в три прыжка, он плюхнулся в нее.

Озеро у нас грязное, но неглубокое. Вскоре мы увидели, что Уоллес стоит по грудь в воде недалеко от берега.

– Хорошо, что это случилось именно здесь, – рассудил Питер. – Сейчас я протяну вам клюшку.

– Нет! – закричал Уоллес.

– Почему?

– Не важно, – строго ответил наш герой и прибавил как можно тише: – Пошлите кэдди в клуб за моими серыми брюками. Они в шкафу.

– О! – сказал Питер. – Сейчас.

Через некоторое время, прикрытый мужчинами, Уоллес переоделся, по-прежнему стоя в воде, что огорчило многих зрителей. В конце концов он вылез на берег и встал с клюшкой в руке.

– Ну, поехали, – сказал Питер. – Путь свободен.

Уоллес нацелился на мяч и вдруг ощутил какую-то странную слабость. Обгорелые остатки гольфов лежали под кустом, а в старых брюках, как в былые дни, его охватила неуверенность. Вдруг он понял, что на него глядят тысячи глаз. Зрители пугали его, смущали. Словом, в следующую секунду мяч, перевалившись через кочку, исчез в воде.

– Ай-яй-яй! – сказал добрый Питер, и эти слова тронули какую-то почти отсохшую струну. Любовь к людям охватила его. Хороший человек этот Уиллард. И зрители. В общем, все, включая кэдди.

Питер, из вящего благородства, направил свой мяч в воду.

– Ай-яй-я-яй! – сказал Уоллес и сам удивился, поскольку давно никому не сочувствовал. Он ощутил, что стал иным – проще, скромнее, добрее, словно с него сняли проклятие.

Так, один за другим, они загнали в озеро все свои мячи, приговаривая «ай-я-яй». Зрители открыто веселились, и, радуясь их счастливому смеху, Уоллес понял, что тоже счастлив. Он повернулся к ним и помахал клюшкой. Вот это, подумал он, гольф. Не нудная, бездушная игра, которой он недавно занимался, чтобы достигнуть совершенства, а веселое приключение. Да, именно в нем – душа гольфа, из-за него он так хорош. Уоллес понял наконец, что ехать – лучше, чем приехать. Он понял, почему профессионалы мрачны и молчаливы, словно их гложет тайная скорбь. Для них нет сюрпризов, нет риска, нет духа вечной надежды.