После десятого класса. Под звездами балканскими - Вадим Инфантьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рокоча, переваливаясь по кочкам и буграм, вползают на позицию тракторы. Орудийные номера привязывают к пушкам свой немудреный скарб, торопливо выкидывают все лишнее из вещевых мешков. Под тяжестью снарядных ящиков оседают кузова машин.
Теперь действительно писать будет некогда. В дело пойдут не только орудийные стволы, но и колеса.
Мы уходим от тебя, товарищ Ленинград. Прости, что прижимались спинами к твоим стенам. Мы победим, мы расплатимся за тебя!
Прощай!
Синее шоссе в обрамлении деревьев прямой стрелой вонзается в подножие Пулковской высоты, рикошетит и скользит влево по ее склону, переваливает через вершину и устремляется к Москве.
На вершине горы, над рощей, сверкают купола обсерватории, ее марсианский силуэт волнует воображение. Опускается ночь, и обсерватория остается наедине со Вселенной, с Вечностью, потом рассвет опускает на купола сверкающую росу. А в роще первокурсники всю ночь говорили о чем-то важном, и им казалось, что вся Вселенная вращается вокруг Пулковского меридиана.
Потом по негласному сговору разом затрезвонили птицы, сбивая с листьев росу. Город медленно выплыл из предутренней мглы, и солнце засверкало на его шпилях и куполах.
Звенит сигнал подъема на дежурных зенитных батареях. Идет утренняя проверка материальной части, шумят механизмы синхронной наводки, клацают орудийные затворы.
Из чащи леса поднимаются к небу острые головы зенитных ракет, они медленно шарят в небе, недоверчиво вглядываясь в его глубину, и, убедившись, что все спокойно, погружают свои серебристые тела в тень маскировочных сетей.
У ракет, у пультов управления деловито суетятся вчерашние десятиклассники, те, кто родился мужчиной и здоровьем не хил. И кто-то из них за короткие минуты перед завтраком присядет на подножку машины, вынет тетрадку и торопливо напишет свои заветные строки.
Ленинград 1967 г.
Под звездами балканскими
Сиреневая дымка заката опускается на сады и крыши Кайнарджи. Прогретая августовским солнцем земля дышит теплом, как живое существо. Из каменной стены мемориала льются прозрачные холодные струи родника. Неподалеку — массивный и плоский, как стол исполина, камень. На нем более двухсот лет назад, в 1774 году, был подписан мирный договор России с Турцией.
Местный учитель истории показывает мне на дату установления мемориальной доски — сентябрь 1942 года. Значимость даты я осознаю не сразу. Ведь для меня этот год — изрытая воронками, пропахшая тротилом Пулковская высота и натруженное дыхание осажденного Ленинграда за спиной… Учитель поясняет, что эта доска на средства, собранные населением, была установлена на глазах у фашистских офицеров. И я спохватываюсь, что тогда Болгария была под фашистским игом, но, как бы гитлеровскому командованию ни было трудно и с техникой, и особенно с живой силой, оно за время Великой Отечественной войны не решилось отправить на восточный фронт ни одного болгарского солдата…
А в Молодежном парке города Русе (Рущука) я долго стоял у бронзового памятника — мальчишка на невысоком пьедестале под деревом в тени, вскинув подбородок, пристально смотрит на северный берег Дуная.
Это Райчо Николов — национальный герой болгарского народа. Здесь он родился и вырос. В юные годы жил и учился в России и немало потом послужил делу дружбы русского и болгарского народов. Он участвовал в борьбе против общего врага во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Погиб Райчо Николов от предательской пули врага в Пловдиве. Одна из улиц города названа его именем…
8 февраля 1877 года Александр II получил записку военного министра, составленную генералом Н. Н. Обручевым.
«Наше политическое положение в настоящее время. Внутреннее и экономическое перерождение России находится в таком фазисе, что всякая внешняя ему помеха может привести к весьма продолжительному расстройству государственного организма.
Ни одно из предпринятых преобразований еще не закончено. Экономические и нравственные силы государства далеко еще не приведены в равновесие с его потребностями. По всем отраслям государственного развития сделаны или еще делаются громадные затраты, от которых плоды ожидаются лишь в будущем. Словом, вся жизнь государства поставлена на новые основы, только еще начинающие пускать первые корни.
Война в подобных обстоятельствах была бы поистине великим для нас бедствием. Страшное внутреннее расходование сил усугубилось бы еще внешним напряжением; вся полезная работа парализовалась бы, и непомерные пожертвования могли бы привести государство к полному истощению…
Крайне неблагоприятное для войны внутреннее положение России нисколько не облегчается и с внешней стороны. У нас нет ни одного союзника, на помощь которого мы могли бы безусловно рассчитывать. Австрия ведет двойную, даже тройную игру и с трудом сдерживает мадьяр, которые ищут решительного с нами разрыва. Германия покровительствует всем видам Австрии и не решается открыто оказать нам сколько-нибудь энергическую поддержку. Италия же и Франция не могут входить с нами ни в какую интимную связь до тех пор, пока мы отделены от них призраком трех императоров. По-видимому мы находимся со всеми в самых дружественных отношениях[2].
Однако во всей Европе нет ни одного государства, которое искренне сочувствовало бы решению восточного вопроса в желаемом нами направлении. Напротив, все дероюавы по мере возможности стараются противодействовать малейшему нашему успеху, все одинаково опасаются хотя бы только нравственного нашего усиления на Балканском полуострове. Эти опасения, безмолвно связывающие против нас всю Европу, заставляющие наших друзей опускать свои руки, а наших врагов создавать нам на каждом шагу всевозможные препятствия, могут поставить Россию в случае войны в самое критическое положение…
…Как ни страшна война, но теперь есть еще шансы привести ее довольно скоро к желаемому результату. Армия наша готова и так устроена, как никогда. Союз трех императоров по крайней мере на первое время может обеспечить наш тыл; Франция и Италия склонны воздержаться от прямого участия; даже сама Англия торжественно заявила, что не намерена действовать ни против, ни за Турцию. В этом положении Европы много фальши, но отчасти от нас самих зависит не дать этой фальши всецело развиться против нас. Быстрый и решительный успех нашей армии может сильно повлиять на мнение Европы и вызвать ее на такие уступки, о которых теперь нельзя и думать. Допустив же мысль мира во что бы то ни стало и дав противнику хотя бы малейший повод подозревать нас в слабости, мы можем через несколько же месяцев быть втянуты в решительную войну, но уже при совершенно других, неизмеримо худших обстоятельствах.
Военный министр генерал-адъютант Милютин».Глава 1. НА ПОДВОРЬЕ И ВО ДВОРЦЕ
Утром за завтраком жена кишиневского исправника облегченно вздохнула:
— Слава те господи, чуть поспокойнее станет в Кишиневе. На рассвете казаки ушли к румынской границе, а саперы отправились на Днестр учиться наводить переправы. Артиллерия коней запрягает, после полудня тронется, а ее обозы уже со вчерашнего дня в пути.
Иванов возмущенно фыркнул:
— Это откуда тебе, матушка, сие известно стало?
— Как откуда? Я Глашке велела чуть свет с рынком управиться. Знаешь теперь как: часу не пройдет и все расхватают, да и цены вздули… На рынке Глашка и узнала, куда какие части идут, какие отправляются сегодня и какие завтра. Я вот только нумера и названия полков запамятовала, кликну Глашку — она все помнит.
— А ну вас, баб, — отмахнулся Иванов, принимаясь за завтрак.
— Сказывают, как казаки уходили, девки сбежались, в голос ревели, а старшая дочка Лопатенки под копыта бросилась, да конь вовремя шарахнулся. Подняли ее, она заходится, аж глаза закатывает… Ой, батюшка, чую, что к лету казачьи подарки девкам людям видны будут, а к осени в нашем городе прибавления начнутся, да вот кого на крестины приглашать?
Исправник усмехнулся:
— Казаки — не промах. А девки сами виноваты. Я что-то не знаю, чтоб ныне у нас насильничание случилось. Помнишь, в Петербурге оперу слушали, там дьявол пел: «Милый друг, до обручения дверь не открывай»? А наши дуры разомлели, распахнулись…
— Да не только, батюшка, так казачков провожали, и солдат тоже, и не только девки, но даже замужние бабы, и в летах.
Иванов молча вытер губы салфеткой, раздраженно швырнул ее на стол, сел у окна и задумался.
Улица тысячами копыт, колес и сапог была превращена в канаву грязи. По тротуарам, прижимаясь к заборам, проходили офицеры, солдаты, горожане; разбрызгивая грязь, проносились конные нарочные и фельдкурьеры, ломовые лошади тащили тяжелые возы.