Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции) - Вячеслав Костиков

* Сергеенко П. А. (1854-1930) - писатель, биограф Л. Н. Толстого. Летом 1922 года, уже будучи в преклонном возрасте, приезжал в Константинополь для сбора среди эмигрантов пожертвований в пользу голодающих в Крыму писателей. Об этом, в частности, писала берлинская газета "Руль" 15 августа 1922 г.

М. Волошин и А. Ященко одновременно - с 1897 по 1899 год - учились на юридическом факультете Московского университета. Весьма вероятно, что они сошлись ближе, будучи в Париже в 1906 году. Показательно, что о Волошине Ященко предпочитает писать сам, не передоверяя дело литературным сотрудникам журнала. В Волошине помимо поэтического дара Ященко привлекает и политическая позиция поэта "над схваткой", которой в этот период придерживался и сам издатель "Новой русской книги". О позиции поэта свидетельствует его письмо одному из своих друзей в октябре 1919 года:

"...Мои стихи одинаково нравятся и большевикам, и добровольцам. Моя первая книга "Демоны глухонемые" вышла в январе 1919 года в Харькове и была немедленно распространена большевистским Центагом. А второе ее издание готовится издавать Добровольческий Осваг. Из этого ты можешь видеть, что я стою действительно над партиями... Между тем как развертывающаяся историческая трагедия меня глубоко захватывает, и благодарю судьбу, которая удостоила меня чести жить в такую эпоху" 8.

- Вы видели Макса?! - спросил Ященко.

- Да, я была у него в Коктебеле... - ответила женщина.

- И у вас есть новые стихи? - спросил редактор, с вожделением поглядывая на портфель, который женщина, сев в кресло, положила на колени.

- Стихи есть... Но не только стихи...

Женщина расстегнула портфель и вытащила из него тетрадку и перевязанную бечевкой кипу листов.

- ...В тетрадке личное письмо к вам. Там многое объясняется, а стихи на листах.

Ященко был настолько ошеломлен, что утратил свойственную ему любезность. Он не мог оторваться от переданной ему тетради.

- Вы, надеюсь, к нам насовсем? - спросил он рассеянно.

- Нет, нет, я не остаюсь. Я должна скоро уехать...

Гостья поднялась и все с той же понимающей и как бы прощающей улыбкой протянула Ященко руку. - Я, может быть, зайду к вам перед отъездом, промолвила она.

- Конечно, конечно, я буду рад, - бубнил редактор.

Едва посетительница 9 ушла, как Ященко, уже ничем не стесняемый, буквально впился в переданную ему тетрадь. Некоторое время он читал молча, яростно и в большом возбуждении перелистывая страницы, заглядывая вперед и снова возвращаясь к первым листкам. Письмо было длинным, страниц 40-50. Время от времени Ященко взрывался возгласами: "Нет, это невероятно! Это какой-то ужас! Черт знает что!"

Он не мог сдерживать бушевавших в нем чувств.

- Вы только послушайте, о чем он пишет. Это целая исповедь, целый роман! - воскликнул он, обращаясь к Р. Гулю.

И он принялся читать вслух.

В письме подробно описывались жизнь поэта в Коктебеле во время гражданской войны, проход белой армии, занятие Крыма красными и потом страшные события, связанные с "чисткой" Крыма от белых. Во главе Крымского ревкома в это время стоял Бела Кун, чья героическая судьба (он участвовал в обороне Петрограда во время наступления Юденича) оказалась трагически сплетенной с кровавыми событиями крымского террора.

Как известно, в эмиграцию с Врангелем ушли далеко не все офицеры, участвовавшие в белом движении, значительная часть их осталась в Крыму 10, не желая покидать отечество. Многие остались, уповая на обещанную большевиками амнистию. Однако обещание не было выполнено. В эмиграции широкое распространение получило мнение, что истинным виновником крымской трагедии, ее идейным вдохновителем был Троцкий. Воззрения Троцкого на террор, изложенные им, в частности, в автобиографической книге "Моя жизнь", служат серьезным подтверждением подобного взгляда. Все бывшие военнослужащие должны были зарегистрироваться на основании положения о всеобщей трудовой повинности. Полагаясь на амнистию, значительная часть бывших офицеров прошла регистрацию. Эти списки оказались для них роковыми.

"Максимилиан Волошин в письме к Ященко необычайно сильно описывал эти кровавые крымские дни, - пишет в своих воспоминаниях Роман Гуль, читавший это письмо. - Волошин пишет, что он и день и ночь молился за убиваемых и убивающих. Он писал о том, что много и долго разговаривал с Бела Куном и у них установились какие-то "дружеские" отношения *. Чем Волошин покорил Бела Куна? Вероятно, душевной чистотой. Судя по письму, Бела Кун сошелся с ним настолько, что разрешал Волошину из "проскрипционных списков" вычеркивать одного из десяти. Волошин описывал, каким мучением было для него это вычеркивание "десятого", ибо он знал, что девять будут убиты. Волошин писал, что в этих кровавых "проскрипционных списках" он нашел и свое имя, хотя ему и не надо было регистрироваться как человеку штатскому и не белому. Но его имя вычеркнул сам Бела Кун" 11.

* Имеются свидетельства, что Бела Кун поселился в "Доме поэта" у М. Волошина.

Письмо Волошина из Крыма А. С. Ященко в последующие дни читал и пересказывал многим сотрудникам и друзьям "Новой русской книги", в частности А. Толстому, Соколову-Микитову, Эренбургу, Николаевскому. Судьба этого письма неизвестна. В архиве Б. Николаевского его нет. Из воспоминаний Романа Гуля следует, что письмо исчезло из дома Ященко. Больше всего пропажу письма переживал Б. Николаевский, повторяя: "Ведь это же совершенно уникальный исторический документ! И как мог Александр Семенович так легкомысленно его потерять!" Потерять письмо, содержавшее более 40 страниц, было действительно мудрено. Сам Ященко считал, что письмо похищено, и страшно винил себя за то, что "раззвонил" о нем по всему Берлину.

Имеются ли достоверные сведения о том, что Бела Кун действительно жил некоторое время в "Доме поэта"? Не исключено, что какие-то данные содержатся в еще закрытых архивах. Косвенную аллюзию на этот факт можно усмотреть в поэме Волошина "Дом поэта", написанной несколькими годами позже.

И красный вождь и белый офицер,

Фанатики непримиримых вер,

Искали здесь, под кровлею поэта,

Убежища, защиты и совета.

Я ж делал все, чтоб братьям помешать

Себя губить, друг друга истреблять.

И сам читал в одном столбце с другими

В кровавых списках собственное имя 12.

Напуганный исчезновением письма Волошина, Ященко поспешил опубликовать переданные ему вместе с письмом стихи. Они появились в февральском номере "Новой русской книги" за 1923 год. В этом же году эти стихи вышли отдельной книгой в берлинском русском Книгоиздательстве писателей под названием "Стихи о терроре" 13.

Терминология

"Брали на мушку", "ставили к стенке",

"Списывали в расход"

Так изменялись из года в год

Быта и речи оттенки.

"Хлопнуть", "угробить", "отправить на шлепку",

"К Духонину в штаб", "разменять"

Проще и хлеще нельзя передать

Нашу кровавую трепку.

Правду выпытывали из-под ногтей,

В шею вставляли фугасы,

"Шили погоны", "кроили лампасы",

"Делали однорогих чертей"

Сколько понадобилось лжи

В эти проклятые годы,

Чтоб разорить и поднять на ножи

Армии, царства, народы.

Всем нам стоять на последней черте,

Всем нам валяться на вшивой подстилке,

Всем быть распластанными с пулей в затылке

И со штыком в животе.

1921, 29 апреля, Симферополь

Террор

Собирались на работу ночью. Читали

Донесения, справки, дела.

Торопливо подписывали приговоры.

Зевали, пили вино.

С утра раздавали солдатам водку.

Вечером при свече

Вызывали по спискам мужчин, женщин,

Сгоняли на темный двор,

Снимали с них обувь, белье, платье,

Связывали в тюки.

Грузили на подводу. Увозили.

Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голодных

По оледенелой земле,

Под северо-восточным ветром

За город, в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва,

Освещали ручным фонарем.

Полминуты работали пулеметы.

Приканчивали штыком.

Еще не добитых валили в яму.

Торопливо засыпали землей.

А потом с широкою русскою песней

Возвращались в город, домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам

Жены, матери, псы.

Разрывали землю, грызлись за кости,

Целовали милую плоть 14.

Стихи Волошина, опубликованные в "Новой русской книге", произвели на эмиграцию страшное впечатление. Нет, не то чтобы эмиграция ходила в "белых одеждах". О терроре знали. В берлинской русской колонии в офицерской среде было немало "непримиримых", тех, кто в штабе Духонина, в контрразведке Кутепова сам творил в Крыму такие же бесчинства и беззакония, о которых писал теперь Волошин. Только вместо "кройки лампасов" вырезали звезды. Символика террора была разной, но суть одна и та же. Затемняющая разум ненависть, настоенная на идеологии, - самое страшное зло XX века.

Но только теперь всё или почти всё, о чем догадывались, или знали, или во что боялись поверить, было высказано с эпической силой волошинского слова. И казалось, что жить, как жили, уже нельзя. И все повторяли последние строчки из другого волошинского стихотворения - "Бойня":