Первый русский национализм… и другие - Андрей Тесля

«Господа, встаньте: правительство идет, правительство возвращается!»

Он стал надеждой режима – но надежда эта была сразу же сопряжена с целым рядом оговорок и сомнений. Назначенный председателем Совета министров в тот же день, когда было объявлено о роспуске Думы, он стал и источником первых разочарований справа. Ситуация типична для той эпохи – Столыпин зажат между двух крайних лагерей. С одной стороны – «общественность», за спиной которой революционное движение, с которым общественность разорвать не может, поскольку это источник ее силы и влияния: угроза революции – единственное, что заставляет с ней считаться власть, а революционное движение она может использовать лишь до тех пор, пока идет вместе с ним – порвать с ним радикально для нее немыслимо, поскольку собственной силы она не имеет. С другой – правые, еще более разнообразные, чем революционный и либеральный лагеря: начиная от придворных кружков, по наступлении относительного успокоения в стране надеющихся все вернуть, «как было», вплоть до Союза русского народа и т. п. организаций, объединяющих низы, «чернь», «отребье», как их высокомерно аттестуют придворные кружки, которые опасно и отбросить, и приблизить, поскольку они отнюдь не согласны быть простым орудием в руках власти, имеют собственные взгляды, интересы и надежду на влияние.

Первый период столыпинского правления – с июля 1906-го по июнь 1907-го – решимость предпринять «вторую попытку» договориться власти с обществом: двигаясь конституционным путем, привлекая на свою сторону общество не словами, но делами:

Столыпин рассчитывает, развернув активное законотворчество по статье 87-й Основных законов [96] , перетянуть общественное мнение на свою сторону. Любопытная деталь, демонстрирующая «наивность» премьера – вполне объяснимую при непривычности к публичной политике: долгосрочные меры не в силах изменить настроение масс; преобразования, эффект которых, даже в случае их успеха, наступит через несколько лет, не могут быть убедительным аргументом в предвыборных дебатах. Обучаться искусству публичной политики в Российской империи было негде – кадеты учились на книжках о французской революции [97] , Столыпину, далекому от таких интересов, пришлось обучаться на практике, временами излишне, во вред себе в глазах императора, напоминая Бисмарка.

Знаменитая аграрная реформа, проведенная в порядке 87-й статьи, была необходима независимо от положения деревни: поскольку требовалось предложить решение, создать для крестьянства альтернативу ожиданиям аграрной реформы от Думы. На практике все оказалось далеко от ожиданий и заявлений правительства – реформа продвигалась сложно и давала противоречивый результат, «выделение на хутора», охватив порядка 14 млн десятин земли, не только активизировало конфликты в деревне. Если реформа начиналась с закона о крестьянском равноправии, то фактически особый статус «крестьянства» сохранялся – аграрные преобразования двигались скорее по французскому варианту, образованию мелкой земельной собственности, препятствуя «аграрному капитализму». Переселенческая политика – в особенности в отношении Дальнего Востока – оставалась скорее «символом», чем реальностью; впрочем, символом значимым – обозначающим «колониальный поворот» в отношении к неевропейским провинциям, особенно заметный в правительственной риторике.

Как бы то ни было, 2-я Дума оказалась если и не хуже 1-й (вряд ли могло быть что-то хуже практически открытого подстрекательства к революции), то и не лучше, дав в результате относительное большинство левым партиям. Правительство имело хоть какие-то шансы получить большинство только за счет «польского коло»: одно это обстоятельство уже возмущало Столыпина [98] . «Невозможная» Дума просуществовала до 2 июня – в бесплодных попытках найти компромисс, предпринимаемых «чести ради», без особых иллюзий на его возможность. Пожалуй, с того момента, как стали известны результаты выборов, основной задачей правительства стало наглядно продемонстрировать несостоятельность Думы, морально дискредитировать ее – и в данном случае Дума сделала многое, чтобы помочь правительству. Последним шансом для Думы стало требование снятия депутатской неприкосновенности с депутатов-социал-демократов, обвиненных в заговоре. Последовавший, как и ожидалось, фактический отказ Думы привел к указу о роспуске, обнародованному одновременно с измененным избирательным законом.

С третьеиюньского переворота начинается новый, второй этап премьерства Столыпина – получив по этому закону относительно послушную 3-ю Думу, где главную роль играли поощряемые им октябристы во главе с Гучковым, Столыпин создал quasi-конституционную конструкцию. Решив тактическую задачу, Столыпин, однако, попал в стратегический тупик. Иное дело, что сомнительно, был ли вообще возможен относительно благополучный выход из той ситуации, в которой империя оказалась с 1894 года, когда власть и общество, видимо, упустили последний шанс заключить прочный компромисс. Если после царствования Александра III новый правитель мог позволить пойти на уступки, которые не выглядели бы с его стороны капитуляцией – власть казалась максимально сильной и любой жест доброй воли с ее стороны был бы воспринят с благодарностью, как готовность к сотрудничеству, то после 1905 года власти некуда было отступать: она находилась в условиях войны с «общественностью», и любая уступка власти воспринималась лишь как свидетельство слабости, вызывая желание «нажать сильнее». При этом, как обычно, крайности сходятся – и левая, и левеющая общественность, с одной стороны, и консерваторы справа одинаково воспринимали режим, установленный Основными законами 1906 года как временный, который можно использовать как плацдарм – либо для установления «демократической республики», либо для восстановления «абсолютной монархии».

Вся политическая деятельность Столыпина в период 1908–1911 годов направлена на поиск выхода из этого тупика – и в его глазах таким мог стать русский национализм. Именно период 3-й и 4-й Дум стал новым взлетом русского националистического движения – образования Всероссийского национального союза, октябристской националистической и милитаристской риторики. Оказался запущенным конституционный конфликт с Финляндией, когда через Государственную думу были проведены меры, отменяющие прежние конституционные привилегии Великого княжества; в качестве демонстративного шага был запущен процесс выделения Холмской губернии из Царства Польского и включение ее в состав остальных российских губерний (законопроект был внесен в 1909 году, завершен этот процесс был уже после гибели Столыпина, в 1912 году). Национализм, поддерживаемый и стимулируемый столыпинской политикой 1908–1911 годов, был нацелен на то, чтобы найти новую общественную поддержку, за пределами привычных социальных групп и политических конфигураций – в этом плане столыпинский национализм будет противостоять не только левым, но и правым группам.

Часто вспоминают известные слова о двадцати годах «покоя, внутреннего и внешнего», которые преобразят Россию. Но эти же слова демонстрируют всю слабость начинания Столыпина – мало того что странно было в условиях начала XX века, когда Европа напоминала пороховую бочку и если не каждый год, то раз в два года оказывалась на пороге всеобщей войны [99] , рассчитывать на двадцать лет внешнего покоя – Столыпин сам сделал многое, чтобы «покой внутренний» стал невозможным. Агрессивная националистическая политика – во многом скорее символическая – провоцировала конфликты, мобилизуя иные национальные группы: если в период 1906–1907 годов целью была консолидация общества, то теперь власть пыталась найти опору через механизм исключения, используя конфликт как способ упрочения своей позиции, собирая через него сторонников (ситуация с законом о введении земств в западных губерниях, отвергнутым Госсоветом, когда Столыпин привычным для него образом пошел на обострение конфликта на сей раз с консервативными группами, показал, что подобная «конфликтная политика» подтачивает саму себя – добившись в конечном счете победы над Госсоветом, он потерял поддержку тех групп и лиц, которые были ему необходимы; в конечном счете в подобной ситуации император утратил последние мотивы преодолевать собственную неприязнь к Столыпину).

Фигура Столыпина резко выделяется на общем фоне российских верхов начала XX века – он был аристократом, сохранившим ощущение «власти по праву» и вкус к власти, он был личностью в условиях, когда остались одни исполнители и придворные. Он был единственным «премьером» думской эпохи – главой правительства, лидером: масштаб его личности был очевиден для всех. «Мифология» Столыпина начала складываться еще при его жизни – чему в равной степени содействовали как восхваления сторонников, так и ненависть оппонентов. Однако к августу 1911 года, казалось, его политическая карьера приближается к концу – или, во всяком случае, в отставке мало кто сомневался. Премьерство заканчивалось неудачей – вместо поставленных целей консолидации общества, заключения соглашения с «общественностью», реализации программы либеральных реформ, с которой он выступал во 2-й Думе, Столыпин оказался в ситуации, когда созданные им самим правые и националистические силы выступали против него, когда потерпевшее поражение, но лишь оттесненное либеральное движение вновь набирало силу, оставшись на той же позиции «глухого» конфликта с властью. Убийство Столыпина обратило его из политика с противоречивой репутацией в мифологическую фигуру «последнего рыцаря империи», однако сама империя подвела печальный итог, на киевском памятнике погибшему премьеру изменив слова его думской речи с характерного «им» на «вам»: