Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Вознесенский Андрей Андреевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А через полгода я стоял на сан-францисской улице имени Аргуэльо. Крутая мостовая вела на холм, ввысь, в вековые кедры, в облака, в романтические времена очаровательной Кончиты. Именно здесь, у врат бывшего Команданте, был объявлен ноябрьский сбор антивоенной демонстрации. Сан-Франциско – американский Ванкувер.
Но это уже другая поездка, о ней будет другая речь – и о великой стране, о выступлениях по городам, их будет около тридцати, почти ежедневно, и о новых шедеврах Одена, о пустыне Невады и о Хеллоуине, ряженом празднике прощания с летом, когда вдруг какой-то садист вложил детям в традиционно даримые яблоки бритвенные лезвия…
А последний вечер будет в Нью-Йорке. Его вместе с Алленом Гинсбергом мы проведем в пользу пакистанских беженцев. Рядом с мальчишески легким Бобом Диланом, молчаливым серафимом в джинсовой курточке, я сразу не узнал Аллена. Он остриг в Индии свои легендарные библейские патлы и бородищу.
«Как я остригся? Мы пили с буддийским ламой-расстригой. “Что ты прячешь в лице под волосней, чужеземец?” – спросил лама. “Да ничего не прячу!” Выпили. “Что ты прячешь, чужеземец?“ – „Да ничего!“ Выпили. “Что ты прячешь?..” Я убежал и остригся».
У моих знакомых есть черный щенок – пудель. Сердобольные хозяева, чтобы ему не застило глаза, обстригли шерсть на морде. Смущенный щенок спрятался за балконные занавески, глядел сквозь бахрому, принимая ее за свои исчезнувшие космы, и не выходил, пока они снова не отросли.
Бедный Аллен, как он стыдливо прятал, наверное, свое непристойно зябнущее нагое лицо! Сейчас у него уже коротко-моложавая бородка.
На нашем вечере он пел свои стихи, закрыв очи, аккомпанируя на пронзительно-странном инструменте типа мини-трехрядка. Гулкий готический собор Сент-Джордж, переполненный молодежью, в оцепенении резонировал монотонные ритмы. Аллен пел «Джессорскую дорогу». Я перевел ее.
Джессорская дорога Горе прет по Джессорской дороге, испражненьями отороченной. Миллионы младенцев в корчах, миллионы без хлебной корочки, миллионы братьев без крова, миллионы сестер наших кровных, миллионы отцов худущих, миллионы матерей в удушьях, миллионы бабушек, дедушек, миллионы скелетов-девушек, миллионам не встать с циновок, миллионы стонов сыновьих, груди – выжатые лимоны, миллионы их, миллионы… Души 1971-го через ад солнцепека белого, тени мертвых трясут костями из Восточного Пакистана. Осень прет по Джессорской дороге. Скелет буйвола тащит дроги. Скелет – девочка. Скелет – мальчик. И скелет колеса маячит. Мать на корточках молит милостыни: «Потеряла карточки, мистер! Обронила. Стирала в луже. Значит – смерть. Нет работы мужу». В меня смотрят и душу сводят дети с выпученными животиками. И Вселенская Матерь Майя воет, мертвых детей вздымая. Почему я постыдно-сытый? Где ваш черный, пшеничный, ситный? Будьте прокляты, режиссеры злого шествия из Джессора!.. По Джессорской жестокой дороге горе тащится в безнадеге. Миллионы теней из воска. И сквозь кости, как сквозь авоськи, души скорбно открыты взору в страшном шествии из Джессора. А в красивом моем Нью-Йорке, как сочельниковская елка, миллионы колбас в витринах, перламутровые осетрины, миллионы котлет на вилках, апельсины, коньяк в бутылках, поволока ухи стерляжьей, отражающаяся в трельяжах, стейк по-гамбургски, семга, устрицы… А на страшной Джессорской улице — миллионы младенцев в корчах, миллионы без хлебной корочки, миллионы, свой кров утратив, миллионы сестер и братьев.Боже мой, неужели это написано не сегодня и не о нашей стране?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Сюр
Mолодая Москва становится в очередь на Дали. Цена билета – почти как за кило персиков. Под палящим солнцем гигантский хвост тянется за колдовскими фруктами сюрреализма. Что влечет их на выставку классика?
В залах не ожидается злободневных политических диспутов. Скандалов не предвидится – ну, гений, ну, основоположник – вряд ли какой-нибудь неофит сейчас оспорит это. Нет на выставке и его прославленных шедевров – ни «Пожара жираф», ни «Великого мастурбатора», ни изображений Ленина, Гитлера, Хрущева, ни «Христа св. Иоанна» – за показ их пришлось бы платить миллионную страховку. Демонстрируются лишь литографии, репродукции и статуэтки – так сказать, тиражированные подсобки Дали. Устроители не рассчитывали на массовость, выставка камерная, для буквоедов, дилеров, для покупателей. Так почему же такой лом? Почему перекупщики ломят за билеты? Почему ОМОН в дверях стоит?
Может, причина – особая «духовность» нашей публики? Но, увы, такой же хвост стоит и в Центре Помпиду, и в Нью-Йорке этим летом – на выставки, и в Таун-Холл на вечера битников, американских «шестидесятников» и даже «пятидесятников», детей сюрреализма.
И такая же очередь постоянно в Музее Дали на его родине – толпы молодых паломников со всего мира, 100 тысяч человек в год. Но там хоть шедевры, шоу. Но почему у нас?
На стенах теснится графика, повешенная впритык, в два, а то и в четыре ряда. Коммерция диктует композицию. Такая же теснота и в зале. Над головами невидимым бельэтажем парят духи благородного возмущения, усопших табу, политических истин.