Масть - Виталий Каплан

Да вас звери сожрут, едва лишь я отсюда уберусь, – заявил Алёшка. – Волки нынче голодные, по зиме! Мало мне того, что родителей они сожрали, так чтобы и вас? Ну уж нет!

Да ты сейчас и с волками-то не сладишь, коли они сюда наведаются, – гнул я свою линию. – Уходи, пока совсем не истощился! Сожрут меня, так невелика беда. Что тело? Одежда для души. А я тобой рисковать не хочу, понимаешь? Коли уж суждено мне сейчас окочуриться, так хоть пускай греет меня мысль, что ты уцелеешь. Ведь ты же, брат Алёшка, кто для меня? Не крепостной же мой человек, в самом-то деле! Ведь не просто же так я говорю – брат. Знаешь, я ведь родителей в семьдесят четвёртом лишился, и матушка моя, Пелагея Алексеевна, тогда, в январе, как раз на девятом месяце была… бабки-повитухи предрекали ей сына, и уже решено было, что Алексеем назовут, в честь отца её, моего деда, он ещё до моего рождения скончался. И кабы не злодей со своим воинством, был бы у меня сейчас брат Алёшка… как раз примерно твоих лет… и это давно у меня в голове сидело, чуть ли не с прошлого мая.

Повисла между нами тишина, и терзающие мой слух звуки вовсе не были ей помехой.

А что за злодей-то? – нарушил наконец молчание Алёшка. Неужто не догадался? – отчаянно удерживаясь от соскальзывания во тьму хмыкнул я. – Вор и бунтовщик Емелька Пугачёв, назвавшийся покойным государем Петром Фёдоровичем. Плохо же тебя в Журавино учили… Ладно, раз уж всё равно помирать, так хоть расскажу, пока в силах на речь.

В самом деле, не про Дашу ведь сейчас ему говорить! Пусть запомнит меня человеком, а не змеем.

Глава 11

…И вот с тех пор поселился во мне этот страх, – закончил я. Сил уже почти не оставалось – не магических, обычных. Из огня вновь бросило меня в холод, гортань замёрзла, прямо как тогда у Харальда в кабинете, и сейчас только по Тихой Связи я и мог разговаривать. – Знаю, Алёшка, всё это глупо звучит, но так оно и есть. Боюсь крепостных. Умом понимаю, что никакой угрозы более нет, но с чувствами сладить не могу. Чистит мне, к примеру, Тимошка мундир, подаёт щи – а внутри сжимается всё, леденеет. Виду, само собой, не показываю, не мальчик уже, скрутить себя умею. Но будь моя воля, с огромной радостью обходился бы я без лакеев. Невелика хитрость самому себя обслужить, а на сердце спокойнее. Да ведь нельзя, неприлично сие благородному человеку, потешаться надо мною станут, а то и, глядишь, заподозрят в повреждении ума. Вот и пришлось, как после Корпуса направили меня в Семёновский лейб-гвардии полк, выписать из Чернополья дворового человека. Нет, Алёшка, я злобы-то на крепостных не держал, даже мальчишкой ещё, в Корпусе, хотя тогда всё в памяти свежо было. Но вот хотелось подальше от них. Знаешь, разные у людей глупые страхи случаются. Кто-то темноты боится, кто-то пауков… или вот в одном классе со мной был такой Павлушка Синеусов, так тот крыс на дух не переносил… помню, дразнили мы его, дохлого крысёнка в постель подкладывали… Потому и с того года ни разу я в Чернополье не ездил. А вот с тобой, Алёшка, иначе вышло. Поначалу тот же страх… а потом как-то сам собою прошёл, рассосался.

Да что же вы, Иным став, страх свой магией не вывели? – удивился он. – Пустячное же дело. Хотите, я сейчас вам его вытяну?

Сейчас-то зачем? – передохнув, отказался я. – Сейчас уже всё… уже не вижу ничего, уже проваливаюсь… туда… А почему раньше не делал? Останавливало что-то. Казалось мне, что избавлюсь от сего досадного страха – и совсем уж ничего не останется от того Андрюшки Полынского. Будет Тёмный с его именем, с его обликом… но вот меня уже не будет. Путано объясняю, да? Но уж как получилось.

Я замолчал, чувствуя, как невидимый лёд распирает изнутри мои рёбра. Компания ёжиков оттуда уже смылась, но на смену ей пришло кое-что похуже. Мне сейчас казалось, будто я – это растолчённые в жидкую кашицу яблоки, которые завернули в грубую холстину и выжимают под прессом сок. Ещё удавалось цепляться за этот мир… хотя его я и не видел более, и не слышал, и всё, что напоминало о нём – это тёплая Алёшкина ладонь на моём лбу, но оттуда, снизу, настойчиво звали, уже тянули ко мне мохнатые лапы… или, быть может, скользкие пупырчатые щупальца. И попеременно то хотелось мне отдаться их зову, то протыкало мозги ужасом: нет, нет, только не туда!

Мне казалось, что вишу я на краю глинистого обрыва, держусь ободранными пальцами за готовые уже вывернуться камни, а внизу бурлят, пузырятся жадные воды.

Я уже не слышал, что говорит Алёшка, – Тихая Связь как-то незаметно истончилась и порвалась. Может быть, он плакал, может, проклинал ведьму… или меня – за то, что бросаю его. Догадываться я мог, но видеть и слышать – нет.

И когда спустя ещё несколько вечностей раздался голос, я даже не сразу понял, чем его слышу – по Тихой Связи или же обычными ушами.

– Ну-ка, ну-ка! И что тут у нас делается, отроки? Кто здесь портит воздух в моём лесу?

Голос был низким, густым – и совершенно незнакомым. Чувствовалось в нём не особо и скрываемое ехидство. Значит – не Тихая Связь! Тогда что? Предсмертный бред мой?

Если это и был бред, то весьма решительный. Вместо Алёшкиной ладони ощутил я на своём лбу иную – широкую, тяжёлую. И холод как-то вдруг скукожился, втянулся в неё. По-прежнему ничего я не видел, но дышать сделалось проще, и рёбра перестали трещать.

– Экое странное приключение, – усмехнулся обладатель голоса. – Что, юнак, уставился, как баран на новый портал? Смекаешь, кто я такой? Слыхал сказку про Мороза-воеводу? Ну, вот я он самый и есть. Обхожу, понимаешь, владенья свои. Дозором, понимаешь… полуденным… Ладно, успеем ещё наболтаться. Бери, отрок, лошадок ваших и ступай-ка за мной.

И тотчас ощутил я, как могучие руки поднимают меня, будто малое дитя, и сразу становится больше воздуха, и царапают щёку жёсткие ворсинки чьей-то пропахшей дымом шубы, от которой исходит густое тепло. Вот точно так же было пятнадцать лет назад, когда нёс меня Афоня к лесу, где уже пофыркивала запряжённая в раздолбанную телегу лошадка… и точно так же было темно, но в тот раз не потому, что я ослеп, – просто Афоня дождался ночи, чтобы наверняка, чтобы никто не заметил его, бредущего по заснеженному полю с малолетним барином на руках. Но только сейчас не замерзали на моих щеках слёзы. И сейчас я мог позволить себе не цепляться за край обрыва, потому что под ногами возникла узкая ступенька, и мало того – поднимала меня ввысь, будто сказочная лестница.

И окутавшая меня тьма уже не была той, куда я так боялся соскользнуть.

И был во тьме свет. Пляшущие багровые всполохи, треск пламени, густые клубы дыма. Первое, что пришло мне в голову, – что всё-таки душа моя выпала из отравленного тела и сразу, минуя промежуточные мытарства, угодила в пекло, и сейчас ею как следуют займутся особо обученные бесы. Потом возникла мысль о сосновом срубе, где особо обученные люди жгут меня, колдуна-чернокнижника, дабы отправить вниз, к тем самым особо обученным бесам. Но плеск воды в горящем срубе – это как-то слишком необычно.

И уж тем более несвойственны горящему срубу запахи: квас, дубовый и березовый лист, полынь. Шипел густой пар, нестерпимо жгло кожу – куда-то делось всё моё платье, и я обрадовался тому жжению: уж коли способен его различать, значит, истинная боль – в кишках, в рёбрах, в голове – отступает.

Я дёрнулся, пошарил вокруг себя руками – мало-помалу они обретали чувствительность – и нащупал влажное дерево. А очередной багровый всполох привёл в чувство и мои мозги.

Не пекло, не огненная казнь – всего лишь баня. И явно не та, о которой в шутку размышлял дядюшка. «Вечно жить никто из Иных не может, – поучал он однажды за шахматами, – самым старым, о ком ведомо мне, от силы полторы тысячи лет… а ведь человечеству куда больше… ежели по церковному учению, то более семи тысяч, ежели по французским академикам, то и миллион наберётся. Иные же плоть от плоти людей, и тогда где все эти древнейшие? Куда деваемся мы в свой час? Что случается с душой, провалившейся в глубинные слои Сумрака, куда и Великим ходу нет? Знаешь, Андрюша, сон мне порой снится… будто я уже всё… будто уже там. А там – всего лишь старенькая баня, давно не топившаяся. Пыльно, паутиной все углы затянуты, лавки да ушаты… и вот сижу я на полке, в медвежьей своей шубе, в лисьей своей шапке… душно, а окошка не отворить, равно как и двери – ибо ни того нет, ни другого. И знаю: сидеть мне тут вечно. Никаких мук, никаких котлов и сковородок, и даже внутри никакая химера не царапается. Просто скучно».

Тут по крайней мере скучно не было – не то от грызущей боли, не то от грызущих мыслей: куда ж это я попал? Что сие за баня? И кто здесь банщик?

Окошек не было, свет давало только пляшущее в печке-каменке пламя, да и то – сквозь верхнюю щель в заслонке. А применить заклятье «Кошачий глаз» мне попросту недоставало сил – потому приходилось довольствоваться малым. Видел я лишь то, что баня невелика, сажени полторы в ширину, две в длину. И чуть ли не половину её, как помыслилось мне, занимал он. Тот, кто подкидывал полешки в огонь (тогда становилось чуть светлее), кто плескал из ковша квасом на раскалённые камни, временами проявляясь в багровых клубах пара, кто охаживал меня огромным, в дворничью метлу, веником.