Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
15 августа
Рано встали, поехали на Засеку, провожало много народу и Лева; уехали в Кочеты с Таней. Дорога длинная и трудная с пересадкой в Орле на Благодатную. Лев Ник. дорогой много спал, мало ел и казался слаб. Но вечером в Кочетах играл в винт с большим оживлением до двенадцатого часу, жалуется на слабость.
В Кочетах трогательно встретила нас маленькая внучка Танечка. Что за ласковый, милый, прелестный ребенок! Как она меня ласкала, целовала, хоть кто-нибудь на свете мне рад! И эта святая бесхитростность как трогательна у ребенка! Не то что мы, взрослые. Сегодня пошла прощаться с мужем, он у Саши (случайно при мне) спрашивает записную книгу; Саша замялась, я поняла, что опять какая-нибудь хитрость или ложь. Я спросила: «Что ты спрашиваешь?» Лев Ник. понял, что я уже догадалась, и, спасибо, сказал правду, а то я опять страшно бы расстроилась. «Я спрашиваю у Саши дневник, я ей даю прятать, и она выписывает мои мысли».
Конечно, прячут от меня, выписывают мысли для Черткова. Значит, теперешние дневники Л. Н. – это, как я и раньше писала, – это сочинения для господина Черткова, и искренности поэтому в них быть не может. Ну и бог с ними, с их тайнами, и обманами, и скрываньями от меня. Со временем все уяснится. Я – это совесть, не любящая ничего скрытого, и это им невыносимо. Уже в Ясной Поляне я усмотрела это тайное скрыванье дневников Льва Никол-а у Саши и потому так волновалась последние дни, а они думали, что скрыли от меня. Спросила я еще сегодня Льва Ник.:
– А Саша читает твои дневники?
– Не знаю, – отвечал Л. Н., – она выписывает мои мысли…
Так как же «не знаю», если выписывает? Опять ложь! Но я ничего не сказала.
– Ты от всего так волнуешься, – прибавил Лев Ник., – оттого я и прячу от тебя…
Это, конечно, отговорка. Я волнуюсь не оттого, что прячут дневники; это и понятно, и вполне законно; и даже надо их от всех прятать. Волнуюсь я, что и Черткову, и Саше можно их читать, а мне, жене, – нельзя. Значит, он меня бранит и дает на суд дочери и Черткову. И это жестоко и дурно.
Здесь пропасть народу, все добродушны, не злобны и не скрытны, как в нашем аду семейном. Начинаю чувствовать ослабление моей любви к мужу за его коварство. Вижу в его лице, глазах и всей фигуре ту злобу, которую он все время на меня изливает, и злоба эта в старике так некрасива и нежелательна, когда на весь мир кричат о какой-то любви. Он знает, что мучает меня этими дневниками, и старательно это делает. Дай-то Бог мне отделаться от этой безумной привязанности; насколько шире, свободнее и легче будет жить! Пусть их там колдуют с Сашей и Чертковым!
Таня мила, уступила мне свою комнату, что мне и совестно, и будет мучить все время.
А. Л. Толстая. Из воспоминаний.
Кончилось тем, что мы все уехали в Кочеты к Сухотиным.
Я любила Кочеты. Одноэтажный, растянутый дом, старинная мебель, фамильные портреты по стенам. Вокруг дома старый тенистый парк – 100 десятин, в котором не раз плутал отец, в парке пруды, фруктовые деревья, а за парком прекрасно, машинами разработанные черноземные поля, перелески, луга, симментальский породистый скот и табуны рысистых маток. Сухотин считался хорошим хозяином.
В Кочетах было много легче. После обеда все играли в мнения и еще какие-то игры. Смеялись и дедушка и бабушка, Танечка и ее ровесник, маленький сын Льва Сухотина, пресмешно плясали и пели. Настроение у всех было радостное, спокойное. Мать радовалась на детей и тихо, беззвучно, как бывало прежде, тряслась от смеха… Так легко было любить и жалеть ее.
Л. Н. Толстой. Дневник.
Проснулся нездоровый. С. А. едет с нами. Пришлось встать в шесть часов. Ехал тяжело. Письма ничтожные. У Тани очень приятно. Сейчас ложусь с тяжелым состоянием, и телесным и духовным. Читал книгу Страхова Федора «Искание истины». Очень, очень хорошо.
1) Какая странность: я себя люблю, а меня никто не любит.
2) Вместо того чтобы учиться жить любовной жизнью, люди учатся летать. Летают очень скверно, но перестают учиться жизни любовной, только бы выучиться кое-как летать. Это все равно как если бы птицы перестали летать и учились бы бегать или строить велосипеды и ездить на них.
16 августа
Может ли быть счастье и радость в жизни, когда все сложилось так, что Лев Ник. и Саша, по его воле, постоянно с большим напряжением скрывают от меня что-то в дневниках Л. H.; a я так же напряженно и хитро стараюсь узнать и прочесть, что от меня скрывается и что про меня доносится Черткову и через него всему миру? Не спала всю ночь, сердце билось, и я придумывала все способы, как прочесть, что скрывает так усиленно от меня Л. Н. Если там ничего нет, то не проще ли было бы сказать: «На, возьми, прочти и успокойся». Он умрет, а этого не сделает, таков его нрав.
Сегодня жалуется на сонливость и слабость, лежит у себя, ходил гулять. Я видела его минутку и передала клочок бумаги, на котором написала, что считаю справедливым и законным свои дневники скрывать и никому не давать читать. Но давать Саше читать и переписывать их для Черткова, а от меня хитро прятать во всевозможные шкапы и столы, от меня, жены, – это и больно и обидно. «Бог тебе судья», – кончила я свою записку и больше ничего не буду говорить.
Вчера вечером до двенадцатого часа Л. Н. после дороги играл оживленно в винт, сегодня утром чувствовал себя хорошо, а теперь, верно, рассердился за мой упрек. Что делать! Мы изводим друг друга; между нами поселился, как говорит народ, враг, то есть злой дух. Помоги, Господи! Молюсь вечером долго; молюсь, гуляя одна; молюсь, как сейчас, когда душа болит…
Вечером. Среди дня Лев Ник. меня позвал
