Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку - Валентин Пикуль

– Милый Корф, – засмеялся он. – Не надо было тебе соваться в постель, которая не для тебя нагрета.

Корф был человек независимый и отомстил Бирену ужасно.

– Ах, вот ты о чем?.. – сказал он. – Но я думал, что где спят двое мужчин, там всегда найдется место и третьему!

– Чего ты хочешь? – обозлился Бирен, вскакивая.

– Не ты ли, – спросил его Корф, – хвалил меня за ум еще на Митаве? А Блументрост хотя и президент Академии наук, но совсем пропал в селе Измайловском, и кресло его в Академии, считай, не занято… Поверь, я сумею навести порядок в делах научных!

– На кресло президента Академии найдутся и умней тебя!

– Например, я! – раздался голос от дверей, и вошел Кейзерлинг, все слышавший, учтиво поклонился Бирену…

– Да, – подхватил Бирен. – Кейзерлинг не глупее тебя, Корф.

– К тому же, – добавил Кейзерлинг, смеясь лукаво, – я не слыву таким безбожником, как ты, негодяй Корф…

Корф в бешенстве схватил со стола ключ своего камергерства:

– Черт с вами! Но этот ключ послужит мне еще отмычкой, чтобы открыть ворота в чистилище. И тогда все силы ада…

– Тише, тише! Ты погубишь себя кощунством.

Корф ушел, а Кейзерлинг сообщил Бирену:

– Там пришел к Левенвольде один русский… Сумароков! Просит аудиенции. А на руках и ногах его – следы от кандалов. Пройди же, Эрнст, узнай, что надо ему от нас…

Анна Иоанновна встретила Бирена – растерянная.

– Подумай! – заговорила. – Сумароков явился за своей долей. Милостями-то своими обошла я его, совсем запамятовав.

– Но Сумароков, – напомнил Бирен, – камер-юнкер двора Голштинского… Он в услуженье у «ребенка кильского».

– Чертушка! – вырвалось у Анны. – Я видеть не желаю никого из этих людей… Но он же посрамление за меня принял!

– В чем дело? Откупитесь, – посоветовал Бирен…

Анна Иоанновна открыла шкатулку: плотно-плотно, словно поросятки, лежали там сытенькие мешочки с золотом.

– Вот ровно тысяча, отдай ему – на лошадей.

Бирен половину золота отсыпал в свой карман.

– Лейба, – сказал он Либману, – я не хочу встречаться с этим человеком… Отдай ему – на апельсины.

Лейба отсыпал и себе – золотой «поросенок» сильно отощал.

– Вот тебе… на пудру! – сказал он Сумарокову.

Петр Спиридонович Сумароков те сто рублей («на пудру») прогулял и пошел в караул на заставу. Ботфортов не сняв, лежал на кровати, смотрел, как клоп из щели выползает. «Ягужинский-то, – размышлял с похмелья, – тоже клоп хороший… О сватовстве и не заикается более. Конешно, ему теперича другого зятя надобно – плетьми не дранного! Человек-то он самобытный, в генерал-прокуроры – вон куды опять залетает…»

Вечерело над Москвою, и все реже скрипели шлагбаумы, приезжих в город пропуская. Пришел капрал в мятом картузе, раскурил у камелька трубочку турецкую:

– Чего маешься, Спиридоныч? Дело твое дворянское, привольное. Сходил бы до кабачка – проезжих не станет к ночи.

– И то дело! – Сумароков скинул ботфорты с кровати, пальцем клопа раздавил и шляпу надел. – Коли кто проедет на Москву, так задержи его до меня: сам в книгу не вписывай… Я скоро!

В трактире органные вздохи послушал, винца выкушал, и так стало скушно, хоть беги. Клопа к чему-то вспомнил: «Ну и вонютный же!» И остатками вина руки себе сполоснул… А фартина – не приведи бог: окраинный кабак, позадворный, кого тут только нету! Девы блудные, солдаты да служивые, сошка мелкая, строка приказная. Тяжело хмелел над кружкою Сумароков…

По соседству с ним пили да горланили всякое:

– Ныне волю немец забрал. А куды нам, православным?

– То гвардия, то бояры… Изводу на них нету!

– Они, подлые, под немца Русь подвели…

Пальцы солдат – в корявинах. Черные от земли и железа. Лица – синие. Порохом жженные, морозами луженные. Усы мокрые, зубы с желтизной. А у подьячего люда – скулы подбитые, пальцы чернильные, волос на затылке ершистый. Иные, кто побогаче, те косы в кожаные кошельки прячут, и трясутся кошельки на загривках…

– И тое зло, – кричали пьяницы, – нам не искоренить! Немец, будто уголье из печи дырявой, так и сыплет на Русь, так и шуршит. Нешто мы, русские, в своем дому не хозяева?..

Два молодца свистнули, руками дым табачный развели:

– Ты болтаешь словесе мятежные? А ну – пошли…

И рвали за руки от стола, пролили пиво. И плакал при всех человек приказный, всеми битый сызмала, в чернильных пятнах.

– То правда! – кричал. – А ты одежонку мою не раздирай. То правда, что власть чужая идет… Так отпусти меня – русского!

Сумароков шпагу выхватил да по лампе, да по другой…

Темно стало в кабаке – свист и грохот, визжали бабы. И тем сыщикам царицы он шпагою колотье немалое учинил. Бил не до смерти, а так – чтобы проняло: воткнет шпагу и быстро выдернет.

– То правда! – кричал, ярясь, тоже. – И ты людишек за правду не рви… А то, побойся, я свистеть стану: живыми не выйдете…

Приказного не стало – уплыл до дому, счастливый, что с крючка сорвался. Сумароков на заставу ушел, качаясь и заборы ветхие обтирая. А на заставе – проезжий (записи в книгу ждет). Сам в чине непонятном. Не человек, а – обрубок от человека. Весь шрамами разрисован, такого даже не придумать. Глаз один вытек, левое ухо отсутствует – только дырка. На руках в пальцах большая нехватка. А изо рта дым клубами валит – инвалид этот курит.

– Карл Бирен, – себя назвал, а паспорта не показывал: видать, бумаг не имеет… (Человек явно подозрительный!)

Сумароков в книгу приезжих заглянул, сказал:

– Не самозванец ли ты? Что-то много вас, Биренов, по России тут шляться стало. Вчера вот еще один проехал, по имени Густав из войска ляхов-панцирников… А ты – что за птица?

И стал его молотить. Так лупил – аж самому сладко было. И того Бирена (истинного или самозваного) он с заставы выкинул. Инвалид из лужи грязной восстал и пошел куда-то. Петр Спиридонович – со зла! – даже в книгу его не вписал.

Но это был и впрямь Бирен – старший брат фаворита царицы. Тот самый, который служил в армии Петра, сдался в плен шведам и долго пропадал в таинственных нетях. Теперь объявился! Долго еще ждал Сумароков беды от доношения – от немцев. Но Карл Бирен был скотиною упрощенной жизни. Казарменный выкормыш, он доносов не признавал. И к побоям так приучил себя, что даже не замечал их. И никак не мог понять – почему их замечают другие…

– Одним ухом больше, – говорил он, – одним ухом меньше. Какая разница? Важен сам натуралий!

Карл Бирен, как и младший брат его Густав, тоже опоздал к раздаче высоких милостей. Они достались им позже – в избытке.

Остерман ужасно боялся – как бы Ягужинский не стал вновь генерал-прокурором. Бирен же, напротив, возжаждал иметь человека, который бы обломал клыки этому «вестфальскому оборотню».

– Это же так просто! – убеждал Либман обер-камергера. – Вы сажаете Ягужинского повыше, они там, наверху, расшибут себе лбы. Не будет ни Остермана, ни Ягужинского, а останетесь в России только вы, изящный господин мой.

– Но я вперед не лезу, – отвечал Бирен. – Мне замечательно и в тени престола моей повелительницы.

– А мне чудесно за вашей спиной… Я тоже, как и вы, обожаю прохладную тень. Только одни дураки жарятся на солнцепеке!

В одну из ночей, майских, душных, долго не мог уснуть Бирен.

– Чего маешься, друг мой? – спросила императрица.

– Пора… в Петербург, – сумрачно ответил Бирен.

– Эва! – смеялась Анна Иоанновна, ласкаясь к нему. – Да вить комаров там много и дух гнилой… На што тебе?

– Не мне, а – вам… Петербург – крепость. Там хорошая тюрьма. Там флот. Там Миних, который не даст нам погибнуть.

– Да там и дворца-то для меня нету, – зевнула Анна.

– Зато там нет и… Москвы! – вздрогнул Бирен.

С этого дня Анна Иоанновна стала поговаривать о переезде.

Глава четвертая

Саранск – городишко дохлый, лежит в песках на отшибе губернии под началом Казани, приписан к провинции пензенской. На берегу желтой Саранки-реки – башни да частоколы гниют, еще от времен смутных (ныне тут выпас свиной). Великое разорение Саранск испытал в приход ватаги Стеньки Разина – с тех пор многое осталось порушенным. Округ города мордва жила – по лесам темным она прилежно у диких пчел бортничала…

Воеводствовал на Саранске Исайка Шафиров, к людям он прост бывал, и саранчане за это сами его медом мазали. «А по мне, так и живите! – добродушничал воевода. – Чего с вас взять-то? Чучела вы… А за медок благодарствую!..» В погожий день поехал как-то Исайка Шафиров на пригород Шишкеев одну бабу за блуд пристыдить, да левая пристяжная вдруг засбоила – глядь: подкова напрочь… туды-т ее в гвоздь!

– Тпрру-у, нелегкая… Эва, кузня рядом, заворачивай.

Завернули. А у кузницы знакомца встретил – Ивана Лебедева, что был камерир-фискалом: он по чину в народе лишние деньги сыскивал и в казну отбирал их. А потому как лишних денег в народе никогда не бывало, то рвал их кровно – после него пусто бывало… Тут же у кузни и сын саранского попа был – Кононов (тоже Ванька).