Нить Ариадны… Каникулы во Франции - Борис Юлегин

Огромные шкивы, с помощью стальных тросов приводящие в движение вместительные кабины наклонных лифтов, напоминают о том, что башня — еще и инженерное сооружение. А не только произведение искусства. Предвосхищением будущего называли Эйфелеву башню в прошлом веке. Такой она видится и сегодня. И издали, и вблизи.

С наступлением каждого нового часа на башне на несколько минут загораются блестки — тысячи мигающих голубых огоньков, что только усиливает эффект фантастического зрелища.

На выходе из башни нас окружило плотное кольцо молодых темнокожих французов, настойчиво предлагающих светящиеся, переливающиеся копии символа Парижа. Услышав русскую речь, продавцы башен наперебой по-русски закричали, что Россия — это хорошо. И что теперь-то уж нам обязательно надо купить эти сувениры. Мы еще не совсем понимали соразмерность валют и потому благоразумно отказались. Правильно сделали, потому что в других местах эти башенки оказались в три раза дешевле.

По статистике за год Эйфелева башня принимает почти семь миллионов туристов. Значит, чтобы побывать на ней всем россиянам, потребуется двадцать лет. А всем жителям Твери — всего один месяц. Если, конечно, захотят. И если в это время не пускать на башню никого другого.

Парижское метро не сравнится ни с московским, ни с питерским. Наше роскошнее, шикарнее.

Наше метро — дворец, парижское — хрущевка. Но и оно приспособлено для решения своей главной задачи — перевозки пассажиров. Все победнее и потемнее. Но во многом и разумнее. Действительно, зачем мрамор там, где можно обойтись кафельной плиткой? И зачем открывать все двери вагона, если в него никто не входит и не выходит? Зачем хрустальные люстры, если светло и с обычными лампами дневного света?

А открываются двери вагона очень просто — надо нажать кнопочку. А не нажмешь, она и не откроется. Это надо знать, иначе появляется риск навсегда остаться в вагоне парижского метро. Или так и не попасть в вагон.

Странно, но людей в метро немного. Не сравнить с постоянной российской лавиной. Может, высока цена, все-таки, почти полтора евро, — пятьдесят рублей по-нашему — это немало. Или отлажены другие, наземные транспортные схемы. Или просто людям некогда в метро ездить. Чем — то иным трудно объяснить.

Нет здесь московской ясности при пересадках. Надо быть очень внимательным к невзрачным указателям, а то можно заехать совсем не туда, куда запланировано.

Перегоны между станциями совсем короткие. Каких-то полминуты, и уже следующая остановка. Но тоже удобно и разумно. Тем самым уменьшается количество автобусов наверху.

Музей Родена расположился напротив Собора инвалидов, неподалеку от Эйфелевой башни. Он даже не во всех путеводителях отмечен. Потому и посетителей немного. Мы попали в него прекрасным солнечным днем. Декабрьское солнце уже клонилось к закату, и от этого игра теней на мраморных скульптурах Мастера была ослепительно выразительной. Без полутонов, без полунамеков. Все предельно прямо и откровенно.

Можно походить по роденовскому парку от скульптуры к скульптуре. Можно постоять перед воротами, на которых все известные работы Родена собраны воедино его же рукой. Можно просто весь день простоять у одной композиции, восхищаясь в изумлении от совершенства сделанного: как можно из камня вырубить почти живые тела?

Очень много скульптур Бальзака. И в полный рост, и различные бюсты. Наверное, они с Роденом были друзьями. Иначе с чего бы такое внимание только одному из целой когорты великих?

Над оградой роденовского парка высится купол усыпальницы Наполеона. Он же Собор Инвалидов. Здесь нашли свой последний приют не только Наполеон, но и многие другие правители Франции. История, красота, умение Мастера, воздух Парижа, идеальная погода, — все переплелось и надежно расположилось на полочках памяти. Навсегда.

Французы патриотичны в своих автомобильных пристрастиях. Не удивительно, что предпочтительнее всех — «Рено», потом — «Пежо», и, наконец, «Ситроен». С ростом цен предпочтения уменьшаются.

В Париже самая популярная машина — «Смарт». Из-за своей маневренности и экономичности. Эта, похожая на божью коровку машинешка, на улицах встречается чаще других. Дилетант вообще может подумать, что это четырехколесный мотороллер под крышей.

Французы говорят, что размер машины обратно пропорционален интеллекту ее владельца. Чем умнее хозяин, тем меньше машина. И наоборот. А если умный хозяин, значит, и дела у него идут успешно. Так, похоже, считают парижане. В отличие от наших.

Не удивительно, что и среди своих, французских, машин, наибольшая популярность — у небольших. Если «Рено», то преимущественно, «Клио». Или «Канго», в качестве маленького грузовичка. Если «Пежо», то, как правило, 106 или 206. Даже последние четвертые и пятые «Ситроены» — редкость по сравнению с «С1».

В России их намного больше.

Правда, полиция для себя позволяет машины покрупнее и помощнее, и даже похожие на наши «Газели».

Внешне, конечно. Начинка-то совсем другая.

Особое мастерство парижских водителей — парковка. Машины паркуются вплотную к тротуару и вплотную друг к другу. Даже пяти сантиметров не остается между бамперами. А иногда в этот зазор и лист бумаги не пролезет. Кажется, что-что, а уж выбраться из такого капкана невозможно даже теоретически. Но нет, как — то выезжают. Искусство своего рода.

Совсем другие предпочтения в двухколесной среде. Определяющим в выборе мотоцикла становится уже не любовь к родине, а реальные лошадиные силы и изящество форм. У «японцев» здесь явное преимущество. И маленькие мотороллеры, и огромные мотоциклы с багажниками — сплошь японского производства.

Кроме суперблестящих и сверхмощных, дорогущих БМВ. Это — для элиты. Обилие мототехники на улицах не удивляет. Это самый удобный и быстрый вид транспорта для узких парижских улочек.

Хотя вечером, по пути из Лувра, мы были потрясены новым, экзотическим видом быстрого передвижения.

Трое полицейских, против направления движения мчались, умело обходя препятствия, на роликовых коньках. Пронеслись, как ветер.

За все время не видели ни одной машины с мятым боком или разбитым фонарем. Больше того, — все чистенькие и блестящие, будто их только что отполировали. Неудивительно, потому что грязи и песка на улицах нет. Коммунальщики работают очень добросовестно с самого раннего утра и до позднего вечера. И моют, чистят, пылесосят улицы и тротуары.

Париж — огромный, даже по нашим меркам, город. Но пробок нет. Нет ни в центре, ни на окраинах. Везде просвечивает разумность, логика и неукоснительное подчинение правилам. Если полоса предусмотрена только для общественного транспорта, то можно быть уверенным в том, что ни одна другая машина здесь не появится.

Пешеходы — под стать водителям. Большинство из них осознанно следует установленным правилам передвижения по городу.

А как же наши машины — «Москвичи», «Лады», «Волги»? А никак! За три недели во Франции мы не встретили ни одной машины нашего производства. И ни одной — с нашими, российскими номерами. Хотя были морально подготовлены к такой встрече и смотрели внимательно.

Только однажды, в далеком южном французском селении под названием Вельмюр сюр Агут, нас в гору стремительно обошла «Нива». Радость от встречи с родиной была беспредельной. Но недолгой. Уж очень быстро «Нива» растаяла в утреннем тумане. А поскольку дело было сразу после католического рождества, то подумалось, что нас просто видение посетило. Может и впрямь, померещилось?

Автомобиль во французской деревне — абсолютная необходимость. Это как лопата для крестьянской семьи.

Как ложка к обеду. Количество машин в семье, как правило, равно количеству ее совершеннолетних членов.

Поэтому у родственников Мишеля: и у двадцатилетнего племянника Эммануила, и у семидесятилетней матери — свои машины. Без машины невозможно. И в магазин, и в гости друг к другу, и в райцентр — только на машине. Вопрос с общественным транспортом решен сам собой. Он не нужен. А на бензин доходов хватает.

Разница деревенских авто с парижскими заметна. Здесь нет совсем новых машин. Новой считается трехлетка. Она намного дешевле, чем с конвейера. Нет и такого ослепительного блеска полировки. Не нужны в деревне и совсем маленькие автомобильчики. Предпочтение отдается машинам среднего размера, неброским, надежным, с вместительным багажником. В общем, — машинам — труженикам, но тоже своим, французским.

Монмартр — это не просто самый высокий холм на севере Парижа. На самом деле, если бы не было Монмартра, то не было бы и Парижа. Или уж, по крайней мере, он был бы совсем другим.

Подчеркнуто фешенебельным и чопорным. Монмартр освежает и очеловечивает облик Парижа своей беззаботностью и шаловливостью, безрассудством и вольномыслием, непредсказуемостью и озорством.