Черникина и другие - Оля Ф.

Её ждали. Увидев Черникину, все, как по команде, молча заулыбались. Первой заговорила мама:

– Как прогулялась?

– Нормально. – Черникина не скрывала своего торжества.

– Очки сними, – попросила мама. – Пусть дядя Витя в них стекло вставит. Я же говорила, на «Момент» надо было посадить.

В полыхающем полуденном зное Черникина медленно сняла полупустые очки, стараясь слушать только море, чтобы заглушить общий смех, в котором особенно отвратительно выделялся бесовской и кривляющийся хохот её братца Жени.

Спирт

Концерты пришли в жизнь Черникиной сразу после получения аттестата.

За три дня до концерта она получала длинное плотное бархатное платье разного цвета в костюмерной и стопку листков. Платье передавалось в руки мамы, которая через сутки возвращала его пушистым и привлекательным для жизни.

Из умений, которые требовались Черникиной, самым важным было держать подбородок зафиксированным в точке пересечения мысленного перпендикуляра из ложбинки грудей до уровня самого подбородка. Черникину убедили, что это делает осанку прямой, а голос незабываемым.

Ровно в 7.22 Черникина бродила между пожарных щитов за сценой и повторяла текст, из которого могла бы забыть разве что запятую. Вывинчивая шпильки из глубокого разреза сзади, она незаметно для себя приплыла в комнату художников. Это были люди с намётанным взглядом и плохими привычками.

– Поздравляю с Восьмым марта! – сказали ей синие глаза такого азарта, что Черникина даже не удосужилась взглянуть в протянутую кружку.

– Только выдохни! – сказали ей синие глаза и заулыбались.

Черникина выдохнула, а вдохнула уже на сцене. Свет в зале убрали, и она сама стала фитильком, который тревожным и радостным голосом заговорил:

– Добрый вечер, дорогие друзья!

Дорогие друзья были не видны Черникиной в темноте зала, но она чувствовала, что она сама – тепло, а друзья – ещё более тепло. Черникину так потянуло вдруг к друзьям, что она обошла микрофонную стойку и сделала два тук-тука каблуками…

– Воды! Да принесите же воды! – слышала Черникина голос Эллы Лавринович.

Черникиной дали воды, она её выпила, и концертная яма, куда она свалилась, вновь превратилась в лотерейный барабан.

Последнее, что слышала Черникина, – это то, как синие глаза в ужасе орали на Лавринович:

– Это же спирт был! Какая вода?! Пирожное надо!

Маки

Задремавшую в долгом пути Черникину вытряхнули из машины и поставили на ноги.

– Мы приехали, – сказала мама.

– Это Медео? – спросила Черникина, захлёбываясь видом гор.

– Это Медео, – ответила мама.

В самом слове «Медео» было столько сладкого от слова «мёд» и притягательного от округлого звука «о» на конце, что она не удивилась тому, что воздух благоухал свежеразломленным спелым холодным яблоком.

Черникина рассматривала конусы гор, с вершин которых как будто стекала яркая белая краска, сверкая на остальном ослепительно синем фоне. «Да я же их точно так и рисовала в детском саду!» – подумала Черникина.

– Далеко не уходи, – воскликнула мама ей вслед, когда Черникина пошла по тропинке, которая сворачивала за скалу.

Черникина обогнула её и замерла. Перед нею вдаль, в стороны, в вышину лежало прозрачное алое поле маков. Казалось, что огромный лоскут красного блестящего шёлка варится и кипит в огромном чане – от малейшего движения воздуха лепестки маков оживали и начинали пульсировать постоянно движущимися волнами.

Черникина никогда не видела столько синего, красного и белого, плывущего в абсолютной тишине цвета.

Казалось, что маковое поле само бежит и торопится к ней. Черникиной показалось, что она не идёт, а плывёт к красным горящим цветам.

Маки почти доставали ей до пояса. Черникина разглядывала их чёрные бархатные глаза, глубоко сидящие в окружении прозрачных алых юбочек, которые безостановочно взлетали и метались.

Черникина принялась рвать цветы. Они вырывались только с корнем, как бы она ни старалась разломить стебель.

Когда она протянула маме букет маков, та, сказав спасибо, добавила:

– Но рвала ты их напрасно. Это горные маки. Они гибнут в букетах сразу же.

– Почему? – спросила Черникина, с удивлением рассматривая свежие бутоны.

– Горные маки не любят людей. Они растут только в одиночестве.

– А люди тоже растут в одиночестве? – спросила Черникина.

– Люди не цветы, – ответила мама. – В одиночестве люди умирают.

«Как странно все устроено», – подумала Черникина, но маме на всякий случай поверила не совсем.

Потом Черникина ещё побродила, глядя вокруг, и почувствовала, что устала от высоты, пустоты и воздуха, которые не кончались, куда бы она ни поворачивала.

Она вернулась к машине. Взрослые были заняты поиском веток для костра. Черникина забралась на водительское сиденье, подтянула коленки к подбородку и начала рассматривать горы через лобовое стекло. Так они казались нарисованными и плоскими.

Она потянулась за термосом со сладким чаем, который лежал на заднем сиденье, и увидела свой маковый букет. Цветы уменьшились в объёме, слиплись и походили на ошмётки лопнувших воздушных шариков. Только цвет по-прежнему был ярко-алым и сочным.

Черникиной стало вдруг очень грустно. Не дожидаясь, пока взрослые позовут её, она взяла букет, выбралась из машины и быстро побежала опять к маковому склону. Там она размахнулась изо всех сил и зашвырнула сорванные цветы как можно дальше. Потом постояла немного, о чем-то размышляя.

Маки вновь притворялись торопливо бегущими к ней.

НВП

Черникина осторожно приоткрыла тяжёлую дверь подъезда и вышла на залитую солнцем улицу. На неё обрушилась тишина. Ветра не было. Только солнце и небо. Черникина задрала голову вверх: не было облаков. И не было людей. Черникина медленно шла по тротуару, потом вышла на замершую неподвижно дорогу и зашагала посередине. Она знала, что ей никто не помешает.

Всё было так, как обычно: каркас города так же подпирался многоэтажными зданиями. Но город молчал. Город умер. Не было птиц, бабочек. Были цветы и деревья. В городе царило мёртвое лето…

– Нашу дивизию расквартировали в Польше. А польский – это такой язык смешной! Как плюются они, когда разговаривают!

Богачу, директору школы, так понравилась его шутка, что он, наклонив голову вперёд, расхохотался сам. Черникина поёжилась. На абсолютно лысой голове директора школы было место, которое пульсировало, когда он смеялся или наливался красным кипящим гневом. Он был танкистом. И что-то там случилось, и его ранило в голову. Операцию сделали, но кость в этом месте отсутствовала. Черникина отвернулась, её подташнивало. Почему-то Черникиной казалось, что под блестящей кожей лысины живёт большая медуза, которая хочет вырваться наружу, но не может.

Директор школы, военный в отставке, преподавал у них географию и начальную военную подготовку. На первом занятии по НВП Черникина уронила себе винтовку на большой палец правой ноги. Из-за этого её освободили от физкультуры на две недели.

– А ещё поляки кушают бигос. Это еда такая. Из квашеной капусты с мясом. – Богач принялся рассказывать про то, как его солдаты мучились животами, переев этого бигоса.

Черникина рассеянно слушала. На уроках географии Богач говорил либо о Польше, либо о танках. Географии он не знал. Черникина была с ним солидарна в этом.

А на втором уроке НВП он рассказал про нейтронную бомбу. И с тех пор каждый раз, усаживаясь на своё место, Черникина в каком-то странном внутреннем ажиотаже ждала, когда её мысли окажутся далеко от кабинета НВП, в мёртвом городе, где не осталось никого, кроме неё, потому что ночью сбросили нейтронную бомбу. Она мысленно бродила по нему, не надеясь никого встретить, потому что все люди уже умерли. Черникина заходила в не нужные никому квартиры, открывала работающие холодильники, каталась на ничейных велосипедах. Ей не было страшно в том мёртвом городе. Она знала, что у неё есть две недели жизни. А через две недели, когда нейтронное заражение станет неопасным, в город придут американцы. А американцы ещё хуже фашистов. И вместе с американцами придёт и смерть Черникиной.

Всякий раз, когда она добиралась до этого места, у неё перехватывало горло. Черникина судорожно вздыхала, поднимала руку и отпрашивалась в туалет. Там она тихо и коротко плакала. Умирать Черникина не хотела. Смерть её пугала тем, что умереть можно было только один раз и навсегда.

Потом Черникина насухо вытирала покрасневшие глаза и отправлялась по пустому школьному коридору в кабинет НВП. В школе было так тихо, что казалось – нейтронная бомба здесь уже побывала.

Желтуха

Черникиной шёл пятнадцатый год. Однажды у неё поднялась температура, и её решено было показать врачу. Врач за каких-то жалких девяносто секунд сначала выписала, а потом и поставила Черникиной диагноз «ОРВИ». Нужно было уходить. Но тут Черникина обратила к окну свои прекрасные миндалевидные глаза тёмно-сочного карего цвета, обрамлённые букетами пушистых ресниц, и все увидели, что вместо голубого перламутра в её белках плещется пошлая охра.