Элегiя на закате дня - Олег Красин

Но как же всё сложилось неудобно, как запуталось! Тютчев таил в себе чувства к Лёле и страдал от того, что ими нельзя было поделиться с близким другом, с женой Эрнестиной.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства, и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне.

Такие слова он писал в молодости, но время говорить откровенно не наступило и сейчас.

Тайна, которую трудно скрыть

Приближался выпуск из Смольного института, который по традиции всегда проходил в марте. На крышах таял снег, наполняя воздух звуками веселой капели. Лед на Неве сделался пористым и серым, поддаваясь теплому ветру; он таял по краям возле берегов, день ото дня, расширяя полосу чистой воды.

Вокруг Смольного института снег уже убрали и только стройные деревья приветливо размахивали голыми руками веток.

К неординарному, памятному событию готовились все.

Тютчев с удовольствием наблюдал приготовления дочерей, которые были выпускницами и с особым чувством отдавались наступающему празднику, находясь в восторженно-приподнятом настроении. Они шили новые платья, украшали прически высокими черепаховыми гребнями. Ко всему прочему Совет Императорского Воспитательного Общества за хорошую учебу и примерное поведение намеревался поощрить девиц Тютчевых – Дарью золотой медалью, а Катю серебряной.

Среди этого цветника Лёля порхала как веселая птичка, а лицо её тётки инспектрисы Анны Дмитриевны, чей класс выпускался, сделалось строгим и значительным, каким и подобает быть лицу воспитателя в особо торжественных случаях. Она даже помолодела на время от свалившихся приятных забот. В душе тётушка надеялась получить орден святой Екатерины – стать кавалерственной дамой, и, пользуясь милостями императрицы Александры Федоровны, попросить за племянницу.

Молодой Денисьевой, по мнению Анны Дмитриевны, вполне можно было подумать о звании фрейлины при дворе: звание ответственное и почетное, и потом, это означало быть на виду у августейшей фамилии. Опять же можно составить блестящую партию. Как известно, государь щедро награждал фрейлин, когда те выходили замуж, а если они при этом были его фаворитками, то и говорить нечего!

С Тютчевым инспектриса всегда вела себя уважительно, порою даже подобострастно. В её глазах камергер императорского двора представлялся фигурой, в высшей степени, светской и влиятельной, который мог замолвить словцо в высших сферах, в особенности перед великой княгиней Еленой Павловной12, покровительницей Смольного.

За эту подобострастность Лёля не раз пеняла тётке.

Знала ли Анна Дмитриевна о возникшем романе между племянницей и светским львом Тютчевым? Она знала, но закрывала глаза, ибо таких увлечений на её веку было предостаточно. Она считала возникшую любовную интригу несерьезной забавой, сиюминутным развлечением, которое, не успеешь оглянуться, как наскучит обоим.

Но… Лёля забеременела и это серьезно всё осложнило.

Оставалась лишь призрачная надежда, что под кринолином, под широкими платьями, никто не заметит выросший живот – выпуск предстоял в марте, а рожать в мае.

– Боже мой! Боже мой! – переживала тётка, глядя на племянницу, томимая нехорошим предчувствием. – Лёленька, как же так можно? Ты совсем потеряла голову! Ты навлечешь позор на себя, попомни мои слова.

– Oh maman, mais je l’aime!13 – отвечала Денисьева, блестя глазами. Она была счастлива.

– Но отчего Федор Иванович не жениться на тебе? Этот шаг достойный благородного человека, он сразу разрешил бы все твои заботы.

– Никак невозможно, тётя, – медленно отвечала племянница, подбирая слова, – Федор Иванович мне всё объяснил. Он женат уже третьим браком, а церковь не разрешает четвертый брак, ты же знаешь.

– Бедное, бедное моё дитя! – сокрушалась тетка и, прижав голову Лёли к своей теплой груди, гладила её морщинистой рукой, словно предвидя все беды и напасти, какие обрушаться на голову её Лёлиньки.

В эти дни Анна Дмитриевна сторонилась Тютчева, считая его полностью виноватым, ведь человек в его возрасте и положении должен рассчитывать последствия своих дурных поступков. А Федор Иванович, оповещенный о грандиозных планах инспектрисы, которым он невольно воспрепятствовал, переживал и молил Бога, чтобы всё прошло благополучно: и беременность Лёли, и выпуск институток.

– Лёля, что же нам делать? – растерянно вопрошал он.

– Всё обойдется, я уверена! – спокойно отвечала Елена Александровна, – ты не представляешь, как я счастлива.

Она невольно положила руки на круглый живот, и Тютчев, больше проникаясь нежностью к ней, чем к будущему ребенку, попросил:

– Если будет девочка, я хотел бы, чтобы её тоже звали Лёлей.

– А если мальчик, тогда назовет как тебя – Фёдором.

Он с лёгкостью согласился, но тревога в душе не улеглась – Лёля была еще слишком молодой и неопытной в светских интригах, в запутанных отношениях, связывающих многие знатные семьи. Она не представляла, как зло и жестоко может наказать свет за пренебрежение к установленным правилам.

Тютчев осторожно погладил её живот, впрочем, без особых эмоций на лице и Лёле показалось, что он не очень-то и хочет ребёнка. Конечно, зачем ему, если от других жен у него уже есть дети обоего пола и их много, а ведь ещё требуется всех содержать в приличном достатке.

Но неужто расходы на её дитя лягут на него большим бременем? Она же никогда ничего не просила! Только любви его сердца! Только душевного тепла!

Всё это выглядело очень обидным и Лёля, чтобы скрыть набежавшие слёзы, отошла к деревянной колыбели, купленной недавно у старого плотника, жившего на соседней улице.

Однако она, на самом деле, ещё мало знала Тютчева. Не только ей, но и всем представлялось, что к маленьким детям, в том числе и своим, он был холоден, как зимнее солнце, почти равнодушен. Тютчев любил блистать, а как можно блистать перед детьми? Им ведь нельзя показать ни глубину своего ума, ни обсудить с ними высокую политику, ни бросить забавную шутку.

Когда старшая дочь Анна его упрекнула в этой удивительной отстраненности, он серьезно ответил: «Но они же дети». Оказывалось, что Тютчев нуждался в великосветском обществе, в ежедневном общении с посторонними, малозначащими для его жизни людьми, но к своим детям его ничуть не тянуло. И такая парадоксальность отца возмущала Анну.

Однако он мог и бравировать перед дочерью нетривиальным подходом к семейным отношениям, чтобы умолчать об иной, утаиваемой им истине, поскольку: «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои!»

Да, да, и с Анной, и другими дочерями он делился далеко не всем.

Много позднее в разговоре с дочерью Машей он признается, что всегда стеснялся маленьких детей, ибо ему казалось, будто его рассуждения, его речи, его поведение, будут непостижимы для детского разума.

А быть непонятым для него – самая большая трагедия.

Интерлюдия

Несмотря на заботы, связанные с Лёлей, с их волнующим романом, эта блестящая жизнь отвлекала его: рауты, балы, встречи, салонные беседы, разговоры о политике, сплетни – он забывался в бурных водах житейских историй и отношений, среди великосветских интриг, посреди осуждения или восхищения, которым его встречали.

Рассеянность его делалась притчей во языцех, забавные истории передавались из уст в уста, как смешные анекдоты, подобно анекдотам о Петре Великом или матушке Екатерине. Но ведь он еще не умирал, он еще не стал историей. И этом было новое, непривычное ощущение – чувствовать себя неким историческим персонажем среди современников.

Однажды в один из обычных зимних дней не занятых поездками на рауты и шумные балы, Тютчев в одиночестве прогуливался возле Михайловского замка. Мысли его были заняты состоянием цензуры в России, необходимостью её смягчения. Этот вопрос намедни обсуждался им с Никитенко14, который разделял взгляды Фёдора Ивановича. И вот, размышляя о сём важном предмете, он почувствовал, как кто-то бесцеремонно дергает его за рукав.

– Барин, барин, подайте ради Бога! Добрый барин!

– А? Что?

Он поворотился к нищенке. Грязная, худая рука выпросталась из-под дырявого платка, наброшенного на плечи. Немолодая женщина с исхудавшим лицом и тоскливыми глазами в драном салопе терпеливо переминалась с ноги на ногу.

– Детки есть у тебя? – вдруг спросил Федор Иванович, всегда избегавший разговаривать с нищими.

– А как же, барин! Трое ртов, как-никак. Мужик мой помер, вот и мыкаемся по людям.

– А, ну-ну!

Он порылся в кармане, ожидая нащупать денежки, но камердинер Тума, когда чистил платье, видимо, выгреб мелкие монетки. «Когда не надобно, Щука такой расторопный», – подумал Тютчев с раздражением. Немного поискав ещё, Федор Иванович вытащил рубль серебром.

– На, голубушка, возьми! Только ты поди, обменяй, возьмёшь себе пяток копеек, а остальное принесешь. Я здесь постою, подожду тебя.