Брунгильда и любовь (из жизни евролюдей) - Александр Хургин

Почему-то Брунгильда почувствовала к нему жалость. Зрелый мужчина, крепкий хозяин, и вдруг такая неприятность, такой пережиток канувшего в Лету века. И ведь весь город, все прилегающие к городу окрестности знали, что вот тут, в этом ухоженном доме, коротает свои дни потомственный антисемит, и можно было у любого местного жителя спросить, как его найти, и любой местный житель охотно указывал к нему дорогу. И даже провожал до места. Все-таки достопримечательность родного края.

В общем, Брунгильда отдалась этому пережитку прошлого, можно сказать, из жалости. И свежий воздух, конечно, свою гибельную роль сыграл. Антисемит спросил ее, гуляя в хлебах по бедра:

– Ты, – спросил, – кто по национальному признаку?

– Немка, – сказала Брунгильда, вдохнув полной грудью. – Кто же еще?

– А родители у тебя кто?

– Немцы, – сказала Брунгильда, теребя тугой колосок.

– Надеюсь, дедушки и бабушки тоже без изъянов?

– Я как-то не интересовалась, но могу у них спросить, если нужно. -

Она положила на язык несколько зернышек и разжевала.

– Спроси, – сказал антисемит.

После чего подхватил Брунгильду на руки, и понес, и вынес из хлебов на скотный двор. Щедро напоил ее там козьим молоком, хлебом со сливочным маслом угостил – тут она и разомлела в лучах заходящего солнца. И отдалась бедному антисемиту на глазах у коз, коров и куропаток. Поддержав его этим актом доброй воли морально. Думала:

“Поддержу его разок из человеколюбия – и хватит”, – а он, поддержку ее получив, сказал:

– Выходи за меня замуж.

– Замуж?.. – задумалась Брунгильда. – А зачем тебе куропатки?

– Куропатки, – сказал антисемит, – красивые.

И Брунгильда не смогла, как собиралась, сразу его оставить и забыть.

Если бы он сказал “вкусные”, она бы смогла, а так нет. Тем более сердце ее было на тот момент совершенно свободно и пусто и тело отдыхало после исламского диверсанта, приходя постепенно в норму. И она стала приезжать к антисемиту после напряженных трудовых будней, чувствуя себя у него в гостях, как дома. И все в доме ее посещениям ответно радовались. Стоило BMW Брунгильды приблизиться к усадьбе, как козы искренне начинали блеять, собаки лаять, куропатки нестись, а сестра принималась собирать на стол простой деревенский ужин.

“Ну надо же, какая пастораль!” – думала про себя Брунгильда и тихо садилась ужинать.

Антисемит тоже с нею садился, во главу стола по-семейному, и тоже ужинал, и кормил с руки двух домашних собак и кошку.

Однажды Брунгильда спросила:

– А за что ты их так не любишь?

– Евреев-то? – понял ее антисемит сразу правильно, потому что он только их одних и не любил, а всех остальных живых тварей любил, как самого себя и свою сестру. – Ну должен же я кого-то не любить!

– Должен? – удивилась Брунгильда. – Зачем?

– А как иначе? Человек обязан кого-то любить, а кого-то нет. Без этого он не человек, а что-то вроде козы. Или кошки.

– Понимаю, – сказала Брунгильда. – Единство и борьба противоположностей.

– Чего борьба?

– Добра и зла, противоположностей.

– Это вам, городским, виднее, – сказал антисемит, а Брунгильда сказала:

– И что, если бы я родилась еврейкой, ты бы меня разлюбил?

– Я бы тебя собственными руками, – сказал антисемит, и обнял

Брунгильду за плечи, и расхохотался, как сумасшедший ребенок.

В общем, эту свою связь из жалости Брунгильда склонна была считать ошибкой. Не роковой или непоправимой, но ошибкой. Тем более если учесть, чем она вскоре закончилась.

К несчастью, в городе Розенбурге случилось значительное культурное событие – выставка. “Сорок три литографии Марка Шагала”. И

Брунгильда пригласила своего антисемита культурно провести досуг после вечерней дойки. Он приглашение, поколебавшись, принял, руки отмыл, оделся в чистое и сказал, что готов сопровождать Брунгильду хоть на край света, хоть на выставку, хоть куда подальше. Надо отдать ему должное: кто такой Шагал, он не знал. Хотя имя Марк его настораживало. Но все равно он согласился идти с Брунгильдой в качестве мужчины и кавалера. И чтобы развеяться, конечно. А то всё козы, коровы, рога перед глазами.

Проходила выставка в евангелистской кирхе. О чем еще в переулке, на дальних подступах к ней, сообщала стрелка с надписью: “МАРК ШАГАЛ

СЮДА”. Переулок был запружен людьми. Брунгильда, лавируя, повела мимо них свою BMW. А кавалер ее начал нервно кашлять:

– Смотри – все мое общежитие в полном сборе. – У него в глазах промелькнула тоска по шмайссеру, хотя кровожадным он ни в коем случае не был.

– Слушай, а зачем ты им дом свой сдаешь?

– Что значит, зачем? Из-за денег! – Он заерзал по коже сиденья. – Я чувствовал, что провокация тут возможна, с самого утра чувствовал.

– Не ерзай, – возразила Брунгильда и, как могла, успокоила своего кавалера, доказав, что ничего такого он не чувствовал и не чувствует.

И они прошли внутрь. И осмотрели все сорок три литографии гениального художника, который, к сожалению, умер.

– Такого клиента упустили, – расстроилась Брунгильда. Видно, сильно ее искусство Шагала задело. Картины же были на библейские мотивы, а

Библию Брунгильда (и спутник ее тоже) уважала.

Но осмотром экспозиции дело не кончилось. К любителям изобразительных искусств вышел пастор и пригласил их садиться. А когда все расселись и гул затих, он сказал:

– Я счастлив приветствовать в нашей кирхе членов еврейской религиозной общины. Надеюсь, их удовлетворил рассказ фрау Коган о творчестве Марка Шагала.

Зал зааплодировал. Кавалер Брунгильды предпринял бесплодную попытку сбежать из самой середины ряда. Евреи потупились. Фрау Коган выбралась из-за стульев и стала рядом с пастором, плечом к плечу.

– Все мы знаем фрау Коган, – продолжил свой спич пастор, – как истую христианку, любящую мать и неизменного организатора наших культурных мероприятий. Эта выставка состоялась благодаря ее стараниям. А уж концерт клезмерского ансамбля еврейской песни вы услышите только потому, что фрау Коган заведует отделом культуры и в еврейской общине города тоже. Встречайте дорогих гостей. Bitte.

Зал встал и зааплодировал уже стоя. Из-за кулис под бурные эти аплодисменты появились музыканты. Они заняли места по обе стороны каменного, уходящего под своды кирхи, креста. Контрабасист в ермолке прислонился к нему спиной. И ансамбль грянул “Фрейлахс” и запел на языке идиш. Еврейка с тромбоном переводила содержание песен.

Поскольку зал был забит немцами, которые идиш, конечно, понимают, но приблизительно. Все же немецкий язык существенно от идиша отличается.

И вот когда спутник Брунгильды увидел в кирхе столько евреев на квадратный метр – особенно еврей под крестом его впечатлил, – он взял и умер.

Знал бы он, что контрабасист и все остальные музыканты ансамбля есть немцы, как минимум, в третьем поколении, а еврейская музыка просто их хобби выходного дня, он, может, и не умер бы, а остался в живых.

Но, с другой стороны, в живых могло быть ему не лучше, а хуже.

4. Исламский дивертисмент Брунгильды

Провожали городского антисемита более чем скромно – как будто и не в последний путь. Процессия состояла из безутешной его сестры плюс

Брунгильда. Вот, собственно, и все провожающие. Не считая технических исполнителей и пришедшего уже после начала церемонии людоеда.

Так, значит, жил человек, жил и перестал. Став никем и ничем.

Достопримечательностью местного значения и то перестал он быть после смерти. И это жаль. Потому что можно было бы в его доме устроить мемориальный музей антисемитизма, допустим, и приносить людям какую-нибудь радость. Но кто этим мог заниматься? Сестра – простая женщина, ей бы с животноводством совладать. А общественности это тем более не нужно. Общественность в Германии черствая. Можно сказать, что ее вообще не существует. Общественные пожарные команды и духовые оркестры – не в счет. Никому до других нет здесь никакого дела. Лишь бы другие не производили излишних шумов с десяти вечера до восьми утра. А тихо можно делать все, что угодно. Вплоть до террористических актов в особо извращенной форме.

Али тихо и делал. Не теракты. Слава Богу, не их. Он говорил:

– Я не террорист – я диверсант.

Да, Али… Ему она до сих пор тайно и анонимно всякие мелочи в тюрьму передает. Столько времени прошло, чуть всю репутацию он ей не загубил, а она эту сволочь помнит…

И Гансика помнит и помнить будет. Который тоже в тюрьме. Семь лет ему дали, непонятно за что. Но он там благополучно сидит. Книги пишет по теории и практике людоедства, воззвания к вегетарианцам сочиняет, апелляции. А Али ничего не пишет. Тихо сидит и молча.

Вообще любови у Брунгильды часто заканчивались как-то негоже и метафизически. Двое ее возлюбленных кончили тюрьмой, один помер из-за пустяка. Лопухнин подает надежды, что кончит, если и своей смертью, то плохо. И про детскую свою любовь узнала недавно