До свидания, Светополь!: Повести - Руслан Киреев

И Валентина Потаповна проникновенно кивала седенькой головой, соглашаясь.

Меня всегда восхищало бесстрашное умение Зинаиды называть вещи своими именами. Она говорила: «Ну, чего, чего стелешься? Бабы, что ли, давно не видел? Ничем не могу помочь, дружок: у меня свой такой», — хотя «свой» не был законным мужем.

Её это не смущало. На пересуды не обращала внимания, но постоять за себя могла. Мне довелось быть свидетелем её ссоры с соседкой по лестничной площадке, а заодно и балкону, надвое перегороженному решёткой. Не рискну приводить словечки, которые употребила моя героиня, но поверьте мне, что словечки эти были крепкие. «Хулиганка! — взвилась соседка. — Шлюха барачная!» (Сама она не из барака была и проклинала судьбу, подсунувшую ей таких соседей.)

Чем ответила на это Зинаида? А вот чем. Задрала юбку, поставила загоревшую крепкую ногу на перила и через мгновение была на той стороне балкона. «Ну‑ка повтори, кто я», — не повышая голоса, даже тише обычного. Противница безмолвствовала, округлив от ужаса глаза. Поделом ей! Я не собираюсь вникать в существо их разногласий, но что более несправедливого, более дикого навета измыслить трудно, готов дать голову на отсечение.

Ваня Дудашин, умница, понимает это. Когда в дом к ним приплёлся, едва держась на ногах, тот так и не вылечившийся бедолага и Зинаида невозмутимо представила его мужу: «Полюбуйся! Бывший любовничек мой», — огромный Ваня мирно осведомился: «Ну и чего делать с ним?» — «Ничего, — сказала Зинаида. — Чаю покрепче… А то не дойдёт ведь». Ваня послушно втянул его в кухню, на табуретку усадил, а жена тем временем ставила чайник.

Его вообще трудно прошибить чем‑либо, Ваню Дудашина. Закалка! Много лет работает механиком на швейной фабрике, а там одни женщины. Уж их‑то язычок, думаю я, не щадит единственного в цехе мужчину. Но Ване хоть бы хны: возится себе со своими машинками. Любую может разобрать на составные части, разложить их на полу, а потом с закрытыми глазами собрать все. На ощупь. Мне рассказывал об этом сам Пётр Иванович Свечкин, генеральный директор швейного объединения «Юг», слава которого давно перешагнула границы светопольской области. Свечкин Дудашина ценит…

Женщины — тоже. Те самые, что подтрунивают над ним в цехе. Но стоит ненароком сломать что‑либо — меняются в лице и с такой робостью, с таким смущением подзывают Ваню. Боятся? Да нет, он и не думает браниться. Посмотрит, посопит и, ни словом не упрекнув за неаккуратность, принимается за ремонт. Лучше бы упрекнул! «Обматюкай меня, Ваня», — попросила одна, вторично за смену напортачив что‑то. Он, сидя перед машинкой, поднял на неё глаза, кивнул, подзывая, а руки тем временем возились с механизмом. Она с готовностью наклонилась. «Ухо», — бросил он и что‑то такое шепнул ей (а руки все работали), что она шумно перевела дух. «Ну вот, Ванечка, спасибо», — хотя при этом порозовела слегка.

Вот какой сейчас муж у Зинаиды. Её сын никак не называет его, но находится с ним в отношениях прекрасных. На пару конструируют разные хитроумные штуки — смонтировали, например, стиральную машину, которая запросто разместилась в тесной и неудобной ванной, куда никакая купленная машина не влезла б. «Чего сотворили!» — сказала довольная Зинаида и даже продемонстрировала мне, как работает.

Все, стало быть, складно и ладно у неё, а вроде бы палец о палец не ударила. Не скажите! Это только кажется, что не ударила…

В своё время наезжал к ней из дальнего Ташкайского района лётчик («мой лётчик», — звала не без гордости), но была у этого лётчика семья, от которой он собирался уйти, и не куда‑то, не вообще — к Зинаиде. А она? Она отговаривала. Склеивала семью, так сказать, что не мешало ей одаривать ласками своего сокола.

Свидетелем и даже участником забавного эпизода привелось мне быть. Зинаиде попались детские варежки, и она с маху купила две пары: синие — для Егорки и красные — для кого? Это у неё мать спросила, которая жила теперь в комнатке с отдельным входом (все просторнее становилось в бараке, так что внук не только дневал, но частенько и ночевал у неё).

Зинаида растерялась. Не скажешь ведь, что купила для дочери своего лётчика. Спасибо, я на глаза попался. Соврала, не моргнув глазом, что это я просил — для своего чада.

Я привёл этот случай не затем, чтобы продемонстрировать вам доброту Зинаиды. Строго говоря, это даже не доброта или не только, не столько доброта, сколько воспитанное бараком добрососедство. Там ведь не проживёшь без этого. За какой‑нибудь час, который я просиживал у Кольки в тайной надежде увидеть за окном надменный профиль Вали Буртовской, кто только не заглядывал в дверь! За картошкой. За лавровым листом. За солью… «Возьмите там», — кивала Зинаида, несовершеннолетняя, но уверенная в себе хозяюшка, и продолжала сшивать жёлтыми нитками аляповато раскрашенные открытки — шкатулку делала. А когда у неё чего‑то не оказывалось под рукой — тех же жёлтых ниток, к примеру, — тыкалась в ближайшую дверь: не найдётся ли? Вот и выработалась привычка думать, увидев на прилавке дефицитную вещь, не только о себе, но и о соседях, знакомых и проч. А что вспомнила про летчикову дочь — не про мою, так это естественно: о ней, неведомой ей девочке, думала беспрестанно.

Тася плечами пожимала. Каждому человеку, считала Тася, хоть раз в жизни выпадает шанс, и не воспользоваться им — грех.

Сама она такой шанс не упустила. Барак, который, как некий хищник, подстерегал, заглатывал, а затем долго переваривал каждую новость, плотоядно заволновался, узнав, что Тася выходит замуж. Грандиозное событие! Далеко потеснило оно такие пустяки, как очередной фортель Славика или первый триумф на велотреке Миши Хитрова; или решение Черчилля бросить трубку (тоже первое); или совместный визит «наших голубков» в кино (один из первых); или серьёзная болезнь сиамского любимца Лидии Викторовны (Атласа Первого… Как же давно все это было!). А уж о скандалах за закрытыми дверями супругов Потолковых, о недосчитанной груше на дереве Салтычихи или покупке Петровой холодильника (в пику Круталихе, приобретшей пылесос) и говорить нечего. Все эти новости — а без них барак попросту задохнулся бы, увял в хандре, скуке и однообразии, — все новости эти отошли на задний план перед ошеломляющим известием о замужестве Таси. Кто же… Ради бога, кто же он? Тут‑то и таилась сенсация. Столь выгодной партии барак не видывал ещё.

У него были дом и машина — последнее в то время ещё служило символом не просто благосостояния, а некоторой даже респектабельности. Его внешний вид подтверждал это. Он ходил в коверкотовом костюме, какие давно вышли из моды, но для Лидии Викторовны, для Круталихи с Петровой, для моей бабушки они по–прежнему оставались признаком зажиточности и культуры. Благонадежности… На человека в коверкотовом костюме можно было положиться.

Говоря по совести, я до сих пор не очень представляю себе, каков он, этот шикарный материал, но впечатления детства так сильны, что слова «коверкотовый костюм» и поныне провоцируют во мне импульс благоговения.

Итак, он был в коверкотовом костюме, с домом, машиной, выбритыми до синевы щеками и благородной сединой в черных, с пробором, волосах. А ещё с грыжей. Бог весть откуда просочилась эта подробность, но барак был тем и примечателен, что в недрах его не существовало тайны, которая мгновенно не становилась бы достоянием всех. Вот почему не следует удивляться, что все досконально знали об обстоятельствах знакомства Таси с будущим супругом.

Состоялось оно в поезде, в вагоне–ресторане, где она работала официанткой. Временно работала, не поступив после десяти классов в железнодорожный техникум — один или два балла недобрала. Вместе с отцом ездили теперь в столицу, и, стало быть, ровно вдвое вырос балансовый престиж семьи.

Будущий Тасин муж возил в Москву персики. Это, говоря современным языком, было его хобби, служил же он в ОТК на мебельной фабрике и, судя по тому, что молодая жена не выдержала его дотошливости и с трехгодовалым сыном вернулась к матери в барак (отец умер), дело своё знал крепко. Ни одна царапина на шкафах и тумбочках не оставалась им не замеченной, как не оставался незамеченным ни один пропавший с дерева персик или сорванный без его ведома георгин. Тут он конкурировал с самой Салтычихой. Успешно конкурировал. Могла ли выдержать подобное скопидомство молодая женщина, которую, как ни чуралась она своего зачумлённого дома, воспитал‑таки барак!

Упаси меня бог идеализировать его. У моей добродетельной бабушки было немало основанйй запрещать своему внуку шастать в этот «клоповник», но в то же время нельзя не видеть, что для многих зол барак с его незапираемыми дверьми и жизнью нараспашку был почвой не слишком‑то благодатной. Ценились ухарство, прямота, за которую, как я теперь понимаю, нередко выдавалось обыкновенное хамство, и уж конечно, широта души. Сколько человек можно усадить в девятиметровой каморке? Десять, двенадцать, но это разве сабантуй! — и вот прямо на улице, между кустов жёлтой акации, сирени, абрикосовых и сливовых деревьев нарядной змейкой вытягивался стол. Какой контраст по сравнению с давно не крашенным, вросшим в землю, предназначенным на слом строением! Неужто эта скудость могла породить такое изобилие? Могла. Каждый норовил перещеголять соседа, тащил все, что было, да и попробуй утаи! Все равно завтра или послезавтра придётся готовить в общем коридорчике, все увидят и скажут: ага, пожадничал. А скупердяйство как раз и было одним из пороков, которые барак не прощал.