Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

— Три? — удивился Лембит. — На весь роман?

— Я считаю, что хватит. Там выведен один мужественный человек, который борется «с отдельными недостатками» на заводе сельскохозяйственных машин. Вместе с ним работает поклонник западного менталитета, разумеется негодяй. С такими скверными людьми очень трудно вести борьбу, поскольку они прикрываются прогрессивной фразеологией… Но я вдаюсь в подробности! Итак, там есть один эпизод — главный герой Николай, усталый и подавленный, приходит домой. В спальне уже темно. На занавесках переливаются отсветы неоновой рекламы находящегося напротив ресторана. Доносятся слабые, нервически пульсирующие звуки джаза. На туалетном столике в свете уличного фонаря мерцают флакончики и баночки.

С постели поднимается Наталия Федоровна. Какой-то миг они стоят молча, затем сильный несгибаемый муж припадает к ее груди. Минута слабости. У нее слезы навертываются на глаза. Понимаете?

Чего же тут не понять.

— Да, но представьте себе, что Николай прижался к груди… Василия Федоровича… — Пент взглянул на них с торжеством. — Каково? Разве весь опус не обрел бы иное пространство и время, трагическое и увлекательное?

— К груди Василия Федоровича? — до Лембита не дошло. В отличие от Стеллы. Она вздрогнула и закусила губу.

— Вы понимаете, Стелла?

— Вероятно, Пент хотел сказать, что роман обрел бы это… ну, иное пространство и время, если бы главный герой был… — она сглотнула, — педерастом…

Лембит поперхнулся своей розовенькой бурдой и зашелся в кашле. Потом принялся чихать.

— Я… я вас не понимаю, — еле перевел он дух. По крайней мере на миг Пент выбил его из колеи. — Вы, кажется, шутите? Но литература это такая вещь, над которой нельзя потешаться подобным образом. На мой взгляд. — Он вытер нос большим клетчатым платком — почему-то на нем не было национального узора! — и повторил еще раз: — На мой взгляд.

Однако Лембит, преодолев кратковременное замешательство, пристально посмотрел на осквернителя литературы и заметил, что, может быть, хватит на сегодня беллетристики — тем более что «вы начинаете нервничать» от разговоров на подобные темы…

И тем не менее Лембит счел необходимым сам закончить эту тему.

— Ваши последние рассуждения мы со Стеллой (почему, черт возьми, «мы») считаем попыткой слегка пошутить. Вообще же, кажется, все мы придерживаемся одного мнения — у литературы прежних лет есть свои большие эстетические достижения, хотя мы (почему опять «мы»?) не должны плестись в хвосте великих предшественников. Мы сами должны что-то суметь. Нам требуется что-то новое. Новое и основополагающее! — И он спросил, что по этому поводу думает «гражданин вселенной».

— Право, не знаю… — помедлил Пент, потом добавил: — Впрочем, против руководящих указаний возражать не принято!

— Ну вот, вы и сами признаете! — То ли он не заметил сарказма последней фразы Пента, то ли просто его игнорировал. — И наряду с новым, зовущим вперед, нам, эстонцам, необходим глубокий анализ минувшего, мы ни на что не должны закрывать глаза, мы должны все прочувствовать.

— Вполне возможно, — холодно отреагировал Пент. Стелла, заметив равнодушие мужа, взглянула на него с укоризной. А Лембиту, по всей видимости, было достаточно того, что ему не возражали.

Тут в самом деле тема разговора переменилась. И несколько странным образом.

Маленький человечек вдруг весь засветился радостью и провозгласил:

— В 1683 году моего прапрапрадеда вместе с его женой обменяли на двух чистокровных охотничьих собак. У меня есть на сей счет подлинный документ. Они жили где-то под Синди, а затем их перевезли на остров Кихну. Дедушка (то есть прапрапрадед) знал кузнечное дело, а на Кихну якобы настоящего кузнеца не было. Что вы по этому поводу скажете? — И он задрал голову, словно легавая в стойке.

Пент ничего не сказал, только подумал, что едва ли решился бы обнародовать такой факт.

Затем Лембит взглянул на кофейную гущу в чашке Пента и свет с новой силой озарил его лик.

— Как-то у наших островов судно с кофе наскочило на прибрежную скалу. Ну, крестьяне, конечно, запаслись колониальным товаром. Только женщины не знали, что с ним делать. Это было не так давно, на рубеже столетия. — Лембит многозначительно поднял вверх мизинец. Моя милая женушка уставилась на его белый мизинец как на маяк. Может, он в самом деле излучал какой-то невидимый Пенту свет. — Одна из женщин решила пойти к соседям, которые умели заваривать кофе. Там сварили кофе и дали ей выпить. После этого женщина прибежала домой и выпалила в гневе: «Вот черти окаянные, мне дали жижу выпить, а себе всю гущу оставили!..» — Лембит негромко хохотнул. — Что вы скажете?

Опять! Да что тут можно сказать? Пент тоже решил рассмеяться. Затем Лембит переменил тональность, тенор перешел в резкий баритон. Он стал чеканить:

— Наш культурный слой тонкий! Мы невежественный народ! Мы не должны это забывать! Мы веками голодали! Может быть, вы знаете эту свадебную песню? — Он снова перешел на тенор и затянул странным, скрипучим голосом, от которого стало как-то не по себе:

Свадьба, свадебка у нас!Ой да свадебка у нас!Жирно ест народи хмельное пьет.Булки белые, колбасы свежие,сало в руку толщиной,а какая каша —вот оно, веселье наше!

И, конечно, опять спросил мнение Пента. Когда тот пожал плечами — было и смешно и неловко, — Лембит сказал нравоучительно:

— Да-а… Не стоит забывать прошлое. Кто не помнит о прошлом, тот лишен будущего! — Он отправил в рот кусочек пирожного и закончил весьма многозначительно: — Когда водолаз слишком быстро поднимается с глубины, то может погибнуть. Вот! — Это и впрямь прозвучало угрожающе. Глаза Лембита округлились, выпучились, словно он сам подвергся этой напасти. — Кровь закипает… Эта штука называется кессонной болезнью. Да, не следует этого забывать! — И поскольку его взгляд остановился на полке с самыми ценными книгами, Пент с грехом пополам понял скрытый смысл сказанного: рано, мол, нам замыкаться на гениях, у нас есть дела поважнее.

Затем Лембит взглянул на часы.

— Ой, мне пора. Я обещал зайти к одному коллеге посмотреть слайды. Каменные могильники. Да, а вам обязательно нужно проветриваться, не то закоснеете тут… Стелла будет брать вас иногда в нашу компанию…

Он поднялся. Они простились, и Стелла пошла проводить гостя в переднюю.

— Вам с ним нелегко, Стелла, — донесся до Пента приглушенный шепот Лембита.

Пент не сомневался, что сейчас получит нагоняй от Стеллы, но когда она вернулась в комнату, то и сама, оказывается, вздохнула с некоторым облегчением.

— К сожалению, я показал себя не слишком воспитанным человеком, — заметил Пент. Каково же было его удивление, когда Стелла улыбнулась. После того как идейный маяк перестал озарять комнату своим светом, она изменилась. Если Стелла и напоминала старательную молодую гусыню, смотревшую в рот вожаку-гусаку, то теперь она вновь превратилась в ту симпатичную птичку, которая трясет гузкой, но чье название во избежание приторности не следует повторять слишком часто.

— Извини меня, но какого лешего он гордится тем, что во время оно его пра-пра— и так далее родителей обменяли на охотничьих собак? Боже ты мой, в этом есть что-то патологическое.

— Сам ты сплошная патология… Дернуло же тебя вякать о педерастии… Так перепугал Лембита, что… — Но Стелла говорила безо всякой злости.

— Видишь ли, — продолжал Пент затронутую тему, — я представлял себе, что он начнет распевать о былых вольностях, золотой поре Эстонии и о трофейных воротах шведской Сигтуны. И еще, возможно, о своеобразии угро-финского праядра и об опасности ассимиляции. И что же? Гораздо важнее для него оказалось то, что мы в прошлом были невежественными. Самое, по-видимому, существенное. Нечто вроде разглагольствования вокруг слов из песни «А эстонец и его племя — их никто не уважает». Весьма странные радости. Или особый вид мазохизма? И как он смаковал прожорливость пращуров — «а какая каша — вот оно, веселье наше!» Ничего не понимаю. Можно подумать, что этот махонький, белесый, озабоченный, суровый, непахучий мужичишка презирает свою нацию…

— Махонький, белесый, озабоченный, суровый и непахучий… Так ты сказал? — засмеялась жена. И она, стуча каблучками, направилась к буфету. — Знаешь, мне хочется рюмочку коньяку. Благоухающего.

Стелла достала бутылку и рюмки и налила превосходного коньяка «Бисквит», подаренного Пенту одним иностранным гостем. Ему порой перепадали подобные подарки. И поскольку коньяк был особенно хорош, он пересилил себя и не откупорил сразу бутылку. Что в тот период, кстати сказать, было очень нелегко.

Слово «непахучий», как видно, особенно рассмешило Стеллу. Почему? И почему Пент, характеризуя Лембита, к другим эпитетам добавил именно этот? Вспомнился такой эпизод. Когда Пент совсем перепугал Лембита своими бредовыми рассуждениями, он на радостях махнул рукой и уронил на ковер сигарету. Она покатилась к ногам Лембита, и Пенту пришлось лезть под стол, чтобы поднять ее. И там он узрел его миниатюрные ножки, обращенные пальцами внутрь. На Лембите оказались носки с народным узором; этот культ национальной самобытности, распространившийся во все мыслимые пределы, пробудил в Пенте необъяснимую неприязнь, и он сделал глубокий вдох. Вероятно, подсознательно хотел к чему-нибудь придраться. И что же он ощутил? Ровным счетом ничего. От ног не пахло. У Пента был чувствительный нос химика — если там что-то и пахло, то его же собственные так называемые гостевые шлепанцы. Вот как появился эпитет «непахучий».