Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как известно, во время войны отношение большевиков к церкви потеплело, кое-где открыли храмы (и даже Духовную академию). Сталин не только разрешил избрание патриарха, но и пошел на личную встречу с иерархами РПЦ, дабы показать обществу, что видит в церкви союзника в борьбе с Гитлером (но и фюрер не дремал в этом вопросе). Так что картина Яковлева была написана своевременно, вот уже и покровитель искусств маршал Ворошилов, писатель Леонов, иностранные послы приходят в его мастерскую полюбоваться столь необычным произведением. Странно, что оно не удостоилось Сталинской премии. Однако после 1945 года картина почти не экспонировалась. Епископ Сергий возил ее повсюду с собой в те города, куда его посылали возглавлять церковные кафедры, пока, наконец, не оказался в 1964 году архиепископом в Ярославле, где и решил подарить картину Ярославскому художественному музею. Картина так и хранилась намотанной на вал (то есть ее никто и не видел), пока не грянул шестидесятилетний юбилей Победы. Когда полотно развернули, выяснилось — картина сохранилась практически в первозданном виде, ничуть не испортившись. И ее стали возить по городам и весям, аж в саму матушку-Москву отправили. Вот и еще одно творение Яковлева ожило через столько лет…
Свои визиты к Яковлеву хорошо запомнил художник Алексей Смирнов, в 1953 году ему было 16 лет: «В сталинской Москве, кроме Архитектурного института, было еще два центра, где кучковались “бывшие”, склонные к реалистической живописи. Одним из таких центров была мастерская художника Василия Николаевича Яковлева в старом буржуазном доме где-то около Павелецкого вокзала… В углу мастерской находились манекены с подлинными мундирами Сталина: Яковлев писал портреты вождя для министерств и обкомов партии, военных академий, за которые получил страшные деньги. Папаша ради хлеба насущного писал Яковлеву сталинские мундиры, пуговицы и ордена, а Яковлев работал над усами и глазами. Работали поточным методом. А я сидел в углу, ел пирожки с капустой, которые Яковлеву ведрами приносили из ресторана, и очень радовался: в войну, и сразу после нее, они были деликатесом».
Во время написания сталинских портретов Яковлев без умолку читал стихи Фета и Лермонтова и рассказывал, «что он видел в Кремле советских офицеров в царских эполетах, что к концу войны Сталину хотели присвоить титул цезаря советского народа, но он сам выбрал высший чин генералиссимуса. Сталин должен был короноваться в Успенском соборе как император Всероссийский и император Востока и Запада. Патриарх Алексий I (Симанский) знал об этих планах и с ужасом ожидал этого события, ведь он был подлинным монархистом, глубоко в душе ненавидевшим советскую власть… Папаша приспособился писать с Яковлевым в две руки, когда они в тридцатые годы писали огромную, в несколько сот фигур, картину для Всемирной выставки в Нью-Йорке».
Автор процитированных воспоминаний, видимо, настолько близко принял к сердцу обстановку яковлевской мастерской, впитав в себя цинизм и двуличие той эпохи (сегодня они рисуют Сталина, завтра епископа, причем «в две руки»), что в дальнейшем ушел в нонконформизм, отрицая всё и вся. Многое в его мемуарах подтверждается фактами, иное мог знать лишь он сам или его «папаша» график Глеб Смирнов. Но, во всяком случае, картина получилась не хуже «Спора об искусстве», яркая и колоритная. Под стать своим неординарным достоинствам действительный член Академии художеств Яковлев был увенчан двумя Сталинскими премиями. Жил он на правительственном Кутузовском проспекте.
Деловая хватка, помимо мастерства, — вот чем нужно было обладать советскому художнику или скульптору, дабы обеспечить себе и своей семье безбедное существование (да только ли советскому?). Одним из самых богатых скульпторов советской эпохи являлся Сергей Меркуров, автор многочисленных памятников Ленину и Сталину. Интересно, что Меркурова чтут в Армении, ибо появился он на свет в 1881 году в Александрополе (Гюмри). Неистовый врун, скульптор постоянно опровергал свое армянское происхождение, повторяя, что по национальности он грек. Образование Меркуров получил в Швейцарии на факультете философии Цюрихского университета, учился у скульптора Адольфа Мейера и в Мюнхенской академии художеств, в 1905–1907 годах жил и работал в Париже (позже он врал, что в столице Франции его опекал сам Дантес — убийца Пушкина, скончавшийся лет за десять до его приезда).
Большевистский переворот 1917 года открыл перед Меркуровым огромные перспективы — если другие скульпторы еще только задумывались о своем участии в ленинском плане монументальной пропаганды, то у него уже было что предложить новой власти — гранитные статуи Достоевского и Льва Толстого. Памятники давно ждали своего часа, а тут как раз вышел декрет с перечнем наиболее важных для большевиков исторических личностей, нуждающихся в увековечении. Меркуров вовремя подсуетился, понравившись Ленину, и выпросил себе обширное поместье в Измайлове под мастерскую — большой барский дом с флигелями и угодья.
Любовь вождя Меркуров заслужил после установки на его родине в Симбирске памятника Карлу Марксу. «По распоряжению Ильича, — припоминал Меркуров, — был мне прислан список семидесяти пяти имений под Москвой. Я доложил Ильичу, что ни одно не годится и что я в Измайловском лесу случайно нашел запущенную дачу и рядом два пустующих дачных участка, всего 1,5 десятины. По распоряжению Ильича, переданному через В. Бонч-Бруевича, был выдан мне ордер на занятие дачи и земли». Меркурова с полным основанием можно причислить к «краспомам» — красным помещикам, появившимся после 1917 года.
Усадьба Меркурова превратилась в фабрику по круглосуточному изготовлению каменных истуканов большевистских вождей. Меркуров сумел монополизировать эту крайне выгодную область советского монументального искусства. Не случайно, что он являлся автором и самых больших памятников Сталину — на берегу канала им. Москвы, на ВДНХ и в Ереване. У Меркурова в подмастерьях работал Эрнст Неизвестный: «Огромный, бородатый, красивый и громкий Меркуров сразу понравился мне. Его театральная импозантность, его шикарность, размах и красочность жеста импонировали моему романтическому сознанию. Возможно, родись я во времена Шаляпина, во времена купеческих загулов моего деда, мне бы все это показалось мишурой. Но на фоне серых будней, серой, как солдатская шинель, действительности он был яркой фигурой. Жил он барином. За стол садились иной раз до шестидесяти человек. Скульптор он был, бесспорно, талантливый. Его дореволюционные работы явно говорят об этом. Его гранитный Достоевский, Толстой, да и Тимирязев, вырубленные в молодости, конечно, выше всего того, что он потом
