Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин

На самом первом своем свидании они даже поцеловались, причем внезапный и неуклюжий поцелуй Александра пришелся Пьере куда-то ближе к уху. После этого они надолго застыли в полной неподвижности, не осмеливаясь пошевелиться, так что даже шеи у обоих заболели. Пьера всем сердцем старалась почувствовать радость или хотя бы возбуждение, однако, даже оставшись одна, так ничего особенного и не почувствовала; и даже упоминать об этом поцелуе в разговоре с Лаурой не стала. Да и Александр больше не пытался ее поцеловать. Самое большее — брал ее за руку, и ладонь его тут же становилась влажной, что Пьере было не очень-то приятно. Однако Александр этого не замечал и продолжал держать ее руку в своей на протяжении всего их разговора, хотя девушка все время старалась незаметно руку высвободить.

Однажды, в очередной раз болтая с Пьерой — а разговоры подруг о любви доставляли обеим особое удовольствие, — Лаура сказала:

— Ты знаешь, Пери, теперь и я могу кое-что сказать тебе по секрету.

— Что, что, что?

— Да, в общем, ничего особенного. Я все думала, как хорошо было бы, если бы вы с Итале полюбили друг друга. Ну, ты же знаешь, как мы иногда придумываем себе такую жизнь, какая нам непременно понравилась бы…

Пьера понимающе кивнула.

— Только из этого все равно ничего не получилось бы, — вздохнула Лаура.

— Но почему?

— Ну… эта его политика!.. Да и характеры у вас обоих… Хотя, с другой стороны, он, конечно же, не Александр!

И вот сейчас, сидя у камина и пытаясь написать сочинение об обязанностях юной дамы, Пьера вдруг вспомнила тот короткий разговор с Лаурой, ее чуть насмешливый намек на то, что «Итале, конечно же, не Александр», и то, с какой любовью и одновременно как бы с вызовом посмотрела на нее Лаура, и холодный озноб пробежал у нее по спине. Влюбиться в Итале? Выйти за него замуж? Нет! Это было бы нечто совершенно отличное от их отношений с Александром Сорентаем. Их помолвка, их привычка держаться за руки была обыкновенной игрой, в которую Пьера могла бы, казалось, играть до бесконечности. А вот с Итале в такую игру она играть не смогла бы, не смогла бы в этой игре быть ведущей. Нет, о подобной игре с Итале даже и думать не стоило! И об Итале тоже не стоило думать, не стоило вспоминать тот дивный аромат мандевилии, шум летнего ливня и то, как он стоял в проеме распахнутой двери… Пьера так и не прочла ту книгу, которую он ей подарил на прощанье. Она называлась «Новая жизнь» и по-прежнему стояла у нее в комнате на верхней полке шкафа. Пьера даже ни разу не достала ее оттуда. А сегодня утром ей почему-то вдруг пришло в голову, что Итале возвращается. Какая чепуха! Он и не думал возвращаться. Он уехал навсегда.

Тетушка давно уже смежила веки, пальцы ее неподвижно застыли на клубке красной пряжи.

«Молодые девушки должны быть послушны… Они всегда должны быть чистыми и аккуратными…» Пьера зевнула, и Роденне, заметив это, улыбнулся ей добродушно и сказал, не отрываясь от карт:

— Не проглотите ненароком камин, графинечка!

Вдруг снаружи послышались чьи-то голоса и шаги, и Пьера встрепенулась: слава богу, кто-то приехал! Это оказался священник, отец Клемент, которому нужно было посоветоваться с графом насчет очередного собрания Братства католиков Валь Малафрены; с отцом Клементом прогулки ради пришли и Сорде. Элеонора принесла Тетушке несколько мотков шелковой пряжи новых оттенков.

— Как ваш ревматизм, дорогая? Не стало ли вам лучше? — ласково спросила она старушку, и та, открыв свои ясные серые глаза и увидев перед собой Элеонору, ответила ей без малейшего удивления:

— Да нет, все так же.

Гвиде и Роденне тут же углубились в беседу о гончих псах, а Пьера отправилась на кухню, чтобы отдать соответствующие распоряжения повару и поторопить его, ибо граф Орлант никогда ни одного гостя без угощения не отпускал. Новый управляющий графа встал из-за стола с разложенными на нем картами, расправил спину и плечи, неторопливо подошел к камину и встал к нему спиной, явно желая согреться. Лаура, вернувшись в гостиную, вежливо спросила:

— Как вам нравится здесь у нас, в Малафрене, господин Гаври?

— Очень нравится, госпожа моя, — ответил он. Она вспыхнула, как всегда при разговоре с малознакомым человеком, ведь она видела нового управляющего лишь мельком и всего несколько раз. Да и сказать им друг другу было, собственно, больше нечего.

Возвращаясь домой по тропе, что вела по самому берегу озера, Лаура спросила у отца:

— Папа, а что за человек — этот новый управляющий графа Орланта?

— По-моему, граф сделал очень удачный выбор. Этот Гаври, надеюсь, сумеет наконец привести поместье в порядок. Если ему не надоест, конечно.

— А я мало что смогла узнать о нем, — заметила Элеонора. — Знаю только, что к семейству Гавре из Кульме он не имеет никакого отношения; да и фамилия его — Гаври. Говорят, его отец — обычный фермер, фригольдер, живет близ Мор Альтесмы, а сам Берке Гаври — второй сын в семье. Он не очень-то любит о себе рассказывать, так что никто из дам в Вальторсе практически ничего о нем не знает. Надеюсь, он, по крайней мере, честен. Иначе как можно доверять человеку, который не желает ни слова о себе сказать?

— Зато он точно не пустомеля, — заметил Гвиде суховато, но довольно добродушно. Он с наслаждением вдыхал холодноватый воздух осеннего вечера, чувствуя в своем теле ту же молодую силу и гибкость, что и прежде, и бережно поддерживал жену под руку своей крепкой рукой. Пятьдесят шесть лет — не самое плохое время в жизни! Гвиде приятно было возвращаться домой темным октябрьским вечером при свете звезд, слушать, как шумят сосны над головой, и неторопливо шагать между двумя самыми любимыми существами на свете.

Когда Лаура прощалась с ним перед сном, прежде чем подняться к себе, он поцеловал дочь и перекрестил ей голову, что в последнее время делал довольно редко.

Элеонора смотрела на них и думала: «У тебя есть твоя дочь, Гвиде, а мой сын сейчас так далеко!» Но этот всплеск затаенной тоски тут же погас, как только она посмотрела Лауре в лицо: девушка весь вечер казалась чем-то встревоженной, напряженной. Лаура была очень похожа на брата, она напоминала его всем — поворотом головы, интонациями. Так чью же голову