Солдаты последней войны - Елена Сазанович

В моем доме пахло мятой, апельсинами и зимним вечером. В моем доме была Майя. Я не включал свет и не видел ее. Но это я знал наверняка.

Привыкнув к темноте, я увидел, что она лежит на диване. Свернувшись в клубочек и подложив ладошки под голову. Она спала. Я не зажигал свет, словно боялся, что вместе со светом Майя исчезнет, испарится, вновь превратившись в мираж. Я боялся дышать, чтобы не разбудить ее, словно с ее пробуждением мои иллюзии вновь развеются. А она проснется и тихо скажет: «Ну, мне пора…» Я просто сел на краешек дивана, у ее ног. И смотрел на нее. На моих руках спал котенок. На моем диване спала Майя. И это казалось настолько неправдоподобным, что мне стало страшно.

Иногда фары проезжающих за окном автомобилей на мгновение освещали ее лицо. И все проиходящее становилось реальностью. Но затем комната снова погружалась в темноту.

Она проснулась внезапно. И мы долго смотрели друг на друга в темноте, не зная, что сказать.

– Ты больше не исчезнешь? – я прикоснулся к ее рыжим волосам, разбросанным по подушке, теплым ладоням, словно пытался убедиться, что она настоящая.

– Я больше никогда не исчезну.

Она приподнялась и со всей силы обняла меня за шею. И наткнулась на Шарика. Я включил свет.

– Какая прелесть! – улыбнулась Майя. – Как его зовут?

– Шарик. Правда, сразу предупреждаю, что это – кот, а не собака. И девочка, а не мальчик.

Майя взяла в руки рыжий комочек. Котенок благодарно лизнул ее ладони. Они сразу же понравились друг другу.

– Ну же, привет, Шарик! – Майя погладила его по взъерошенное шерстке.

– Он тебе не ответит. Он счастливее всех нас, потому что умеет молчать. А значит все невзгоды и несчастья умеет переживать молча.

– А радости?

– А от радости кричать и необязательно. Достаточно повилять хвостом.

– Кира, это же не собака.

– Здесь есть преимущество. Он никогда не превратится в Сталлоне!

– Бедный Сталлоне!

– Это еще почему?

– Представляешь, он в клочья разорвал дорогущую шубу одной нашей знакомой аптекарши, – торжественно выдала Майя, слегка покраснев. Неужели она догадывалась, что ее муж – большой любитель фармацевтов?

– Ну да?! – восхитился я. – И что эта несчастная?

– Она подняла такой визг, – Майя от души рассмеялась. И у меня закралось смутное предположение, не она ли подставила бедного Сталлоне? – Но дело не в аптекарше. С ней-то мы все уладили. Остальные соседи были крайне недовольны, что рядом проживает такая милая собачка. Можно подумать, их дворцы охраняют кудрявые пудели. В общем, чтобы собачку Сталлоне не сдали куда надо, мне пришлось увезти его к тетке, в деревню.

– В деревню?! К тетке?! Сталлоне?! – меня трясло от смеха. – Это после шикарной и беззаботной житухи! И как он, бедолага, выдержал такое захолустье?!

– Он выдержал, Кира! Более того, прекрасно себя чувствует! Как только я сюда прилетела – сразу к нему. Заметь – к нему, а не тебе. Ведь ты с ним не ладил. А мы были большими друзьями.

– Ну, и как там твой большой друг?

– Друг оказался большой свиньей. Ему так там понравилось, что он от меня прятался по углам. Боялся, что я его заберу назад. Представляешь, его теперь зовут Максимыч, по имени теткиного мужа. Поскольку кличку Сталлоне никто не выговаривал, так и называли – собака Максима. Потом и пошло – Максимыч да Максимыч. И эта свинья с удовольствием откликается на новое прозвище. Кроме того, он заделался знатным пастухом. Представляешь, пасет коров! А в одну корову Розу просто влюбился – ни на шаг от нее. В общем, бывший Сталлоне, а нынче Максимыч обожает деревню, питается кашей со шкварками, а про «Чаппи» и думать забыл. Стал мирным, со всеми подружился и никому не собирается рвать никаких шуб… Нет, все же он – предатель. Так от меня улепетывать!

– Что ж, не такой уж он плохой парень. Пожалуй, буду в ваших краях, загляну к нему. Может, мы еще и поладим. Да… Никто не знает, где ему лучше. Иногда в деревне жизнь кажется раем. Если бы мы не боялись почаще менять города, дома, работу. Может, хотя бы в конце жизни, все испробовав и оценив, обретали свой настоящий, дом, настоящего друга и настоящее счастье. Но мы продолжаем трусливо цепляться за то, что имеем. Хотя… Жизнь всего лишь одна. А на сегодня и одного достаточно. Было бы за что цепляться. Некоторые так всю жизнь и болтаются в невесомости.

– Я тоже об этом думала.

Майя приблизилась к окну. Там в невесомости кружили пушистые хлопья снега. И, не зная за что зацепиться, они падали, падали, падали на землю. И разбивались.

– Когда я лежала там… В шикарной больнице… Меня лечили самыми новейшими препаратами, кормили самой изысканной пищей. Мне вежливо улыбались и любезно отвечали на вопросы. И меня – ненавидели. Знаешь, как нас там ненавидят? Знаешь, как мерзко и противно, когда хорошее отношение – всего лишь хорошо оплаченная видимость? А эти тупые долларовые улыбки?.. В эти минуты я мечтала о любой захолустной больнице, ворчливой санитарке, шаркающей стоптанными тапочками, хмурым усталым врачам, работающим за копейки, соседкам по палате в выцветших байковых халатиках. Зато, когда они улыбаются… Эти улыбки – самые настоящие. За них не нужно платить. И, выглянув за окно, там всегда можно будет увидеть наше солнце и наши звезды.

А я-то думал, что солнце и звезды одни на всех. Что они одинаковы. Оказывается, я ошибался.

– Тебе там было так плохо? – я нежно погладил Майю по еще теплой после сна щеке.

– К счастью, как ни дико это звучит, со мной рядом лежали очень больные люди. А болезнь всякого делает и добрее, и мудрее. Болезнь не заглядывает в карман. Единственное, что на свете интернационально – болезнь. Тем более, что, возможно, только здесь у меня есть шанс. К тому же – это честнее. Да и вообще, умирать уж лучше дома…

– Лучше вообще не умирать! – я погрозил ей пальцем. – И ты, девочка, никогда не умрешь.

– И еще я люблю зиму. А настоящая зима бывает только здесь. Чем не повод для возвращения?

– Ага! Значит, я здесь ни при чем! Всего лишь – зима…

Майя уткнулась лицом в мою грудь.

– Признайся, ты ведь не тосковал обо мне?

– Тосковать – самое бессмысленное занятие, когда нет надежды. Но я все равно тосковал.

Шарик в уголке лакал из блюдечка молоко. Все же жаль, что он не умеет мурлыкнуть.

– А что Котик?

– Котик все понял. Как, наверное, и понял, почему Сталлоне разорвал в клочья шубку аптекарши… Кстати, она как-то умудрилась устроиться в Штатах фотомоделью. Хотя… Представляешь, какой у них дефицит на смазливые мордашки, если они ухватились за нее? Впрочем, там ни в чем нет дефицита. Разве что только на красоту, мужество и благородство. Несчастная страна! Россия даже на самых тупых ставит печать одухотворенности.

– Что-то в этой дуре я такого не заметил.

– Был бы там – заметил. Россия ко всем благосклонна, – Майя тут же встрепенулась и удивленно вскинула брови. – А ты что, ее видел? Значит и ты знал… Как всегда жена обо всем узнает последней.

– Я одно знаю наверняка – Павел тебя любит.

Да уж… Моему благородству можно ставить памятник. Аж самому мерзко.

– Может быть… Любит… Но знаешь, не в этом дело. Я давно заметила, что деньги все упрощают. Даже не в бытовом смысле. И не столько в бытовом. Они упрощают чувства человека, его мысли. Вернее, принижают. Когда хочется очень простых книжек, очень простой музыки, очень простых фильмов. Ты понимаешь, о чем я? Того, где нет души, идеи, мысли. Как полигон для выработки адреналина. И, конечно, хочется очень простой любви… А Павел ведь раньше был совсем другим.

– Я знаю.

– Нет, не знаешь. Мне кажется, я когда-то встречалась с одним человеком, веселым, остроумным, немножко безалаберным романтиком. Готовым в любую минуту сорваться с места и лететь на другой край света, чтобы с геологами искать нераскрытые тайны. Который понятия не имел о деньгах. И если они у него заводились, он с ними сразу же легко расставался. С человеком, который по вечерам воровал на клумбах цветы и забрасывал меня целыми охапками… А расставалась уже с совсем другим. И другого ты, действительно, знаешь. Его мне просто жаль. Он – в дорогом безукоризненном костюме. Усталый, с вечной тоской в глазах. На прощанье он мне подарил одну-единственную орхидею. И не преминул отметить ее бешеную стоимость и высокую престижность подарка. А я и не знала, что цветок может быть престижным. Я его отвезла к тетке, в деревню. А она понятия не имела, как за ним ухаживать, и просто поставила его в воду. А он тут же завял. Представляешь, что за ужас – выдерживает перелет в тысячи километров и вянет от колодезной воды.

Мы говорили о Сталлоне-Максимыче, о Котике, о Павле, об орхидеях. Но ни слова – о нас. Впрочем, возможно, мы не хотели торопить события. Мы были вдвоем в одной комнате. За окном уже тяжелыми хлопьями падал снег. В углу спал пушистый рыжий Шарик. Какие тут к черту еще могут быть слова?

Ночью мы так и не сомкнули глаз. Незаметно, неспешно наступило утро, совершенно новое для меня. Я собирался на работу, закипал чайник и любимая женщина была рядом.