Собаки и другие люди - Захар Прилепин

Отчаявшись получить ответ, Шмель приноровился резко, с безупречным высокомерием, возносить голову – так что Золька, в очередной раз пытаясь укусить его за щёку, совершала неудачный прыжок и падала, а то и кувыркалась через голову. Тогда Шмель торопливо перешагивал через неё.

* * *

Когда Шмель умер, Золька выла, как хорошая еврейская сестра, вспоминая о своём старшем брате то, чего, быть может, он и сам не знал о себе – а мы, увы, не могли понять.

На смену Шмелю явился чёрный и нелепый щенок мастино наполетано по кличке Нигга. Глядя на маленького Ниггу, всякий миг казалось: он сейчас заговорит – глаза его были по-детски внимательны и отзывчивы. Металась его мохнатая, как чёрная бабочка, душа, спрашивая: вы полюбите меня? здесь никто не покусает меня? такая большая конура не слишком большая для меня? вы потерпите, пока я вырасту и смогу вас защитить, потому что пока я ничего не могу? И, наконец: эта длинная собака, которая может улечься вокруг меня кругом, – она не проглотит меня?

Золька радостно приняла нового щенка и смотрела за ним во все глаза.

Ей, обретшей зримые очертания молодой женщины, казалось, что он взрослеет слишком медленно. Зольке уже хотелось страстей.

…Ночью нас разбудил Золькин лай. Они заходилась в истерике.

– Глупая баба, – выругался я, тяжело вставая: было около четырёх утра.

Наверняка перебудила всех наших соседей.

– В чём дело? – крикнул я, несказанно разозлённый, выскакивая на улицу.

Она тут же прекратила надрываться, и лишь изредка, с грудными переливами, ворчала.

Я включил уличный свет во дворе и глянул через забор: может, соседский пьяница Алёшка упал где-то здесь и заснул. Или другой сосед, Никанор Никифорович, отправился на рыбалку.

Не увидев вообще никого, я, грозя Зольке кулаком, хотел уже вернуться досыпать, но едва схватился за дверную ручку – она злобно залаяла на меня.

– Да что ж за такое! – выругался я и, решив её наказать, распахнул дверь вольера.

Золька тут же шмыгнула в свою конуру.

Откинув тряпичный полог конуры, я присел рядом, чтоб высказать ей всё, и, в случившемся на миг затишье, расслышал даже не дыхание, а тишайший сип – только непонятно, откуда.

– А где Нигга? – спросил я то ли Зольку, то ли самого себя, и поспешил ко второй конуре, где щенок обычно спал. Она была пуста.

Я осмотрел весь вольер, раздосадованно пиная миски.

Вернувшись к Зольке, снова откинул полог и, забравшись туда по грудь, всё обшарил руками, – на что она, по своему обыкновению, зарычала.

– Заткнись, тварь, – попросил я безо всяких эмоций, и вылез наружу. – Нигга, Нигга, ты где, маленький?

Сип раздался на самую малую толику звука громче. Это был он, и сипел – из самых последних сил.

Наконец, я догадался заглянуть в совсем узкую щель меж конурой и сараем. Ни Шмель, ни Золька в ту щель даже не пытались проникнуть. Я увидел там два угасающих щенячьих зрачка.

Надёжная, из толстой доски, с крепкой крышей – конура эта была тяжёлая, как гробина. Она намертво вросла в щебень. Уперевшись плечом, я сразу понял: шансов нет.

Исхитрившись, боком сунулся к щенку. Ухватил его за шею, но, потянув, догадался: скорей я оторву ему голову, чем вытащу.

Бросился в сарай: где тут лопата, где лом? Под моими ошалелыми руками всё громыхало и падало.

…нашёл что-то железное…

Пятнадцать минут неистовых, с рычаньем и клёкотом, усилий.

Золька, бегая с места на место, следила за происходящим.

…Я вытащил его – уже хладеющего и безмолвного. Ещё бы немного – и он задохнулся бы.

Но спустя полчаса уже носился по кухне.

Решив, что без неё праздник неполон, я сходил за Золькой и пустил в дом и её.

И вот – пять утра, а я пью, обжигаясь, чай и кормлю их обоих с рук колбасой.

Насыпал сахара в ладонь: Золька тут же слизала. Извлёк из стакана ломтик лимона – спокойно, не моргнув, съела.

* * *

Золька оказывала Нигге такие неустанные знаки внимания, что молодой пёс терялся. Она же, казалось, и не брала во внимание его увеличивающиеся день от дня размеры; а он ведь только входил в свою масть.

Однажды стало ясно: ей нужен парень схожего калибра.

Лишние деньги у нас тогда водились от случая к случаю, и претендовать на ещё одного породистого щенка не приходилось.

Заглянули к заводчице Зольки в гости. Она показала нам новый приплод и походя пожаловалась: один щенок, кажется, слепой; придётся утопить.

Я постарался тут же увести девятилетнюю дочку, но сразу понял: всё, попал.

Улучив минутку, дочь подошла с решительным видом. Глаза её – на самом дне – дрожали. Но я знал, как можно обмануться, наивно решив, что это накипают слёзы. Там зарождался гнев.

– Я играла с ним, – сказала она твёрдо. – Он видит. Он реагирует на движение. – И тут же, как последний козырь, выложила: – Он добрый.

Вид у дочери был такой, что любое моё слово против было бы равносильно отрицанию самой идеи добра.

Так у нас стало три собаки – и третья досталась нам бесплатно.

В паспорте щенок был записан как Бертолуччи – но, не мороча себя, мы нарекли пацана Толькой. В пару к Зольке, которая значилась Изольдой.

Должно быть, заводчица любила кино. Я так и не спросил у неё, за какой фильм она полюбила великого итальянца. И чем дорога ей исполнительница главной роли в страшной повести о том, как девушка из красноармейского отряда полюбила белогвардейца.

Толька был – чёрно-белый, с рыжими бровями и рыжим кончиком хвоста.

Дочь оказалась права: один глаз у него видел вполне себе сносно. Что касается второго глаза – здесь мы намучались.

Слепой глаз время от времени западал куда-то внутрь собачьего черепа. Выбегающий из конуры Толька вводил меня (но не дочь) в ужас.

Установленный на место, глаз вскоре вываливался наружу.

Я привычно шёл прогревать машину. Дочь, не брезгуя ни минуты, снова ехала в обнимку со своим Толькой в гости к хирургу.

Возвращённый в глазницу, глаз покрывался бельмом.

По излечении бельма глаз воспалялся, разбухая до удивительных размеров.

…Если б мы тогда приобрели весь помёт, и лишь одного Тольку оставили бы заводчице, – это обошлось бы нам дешевле.

Но ни одна из операций не пошатнула жизнелюбия этого бассета.

Всякий раз Золька встречала своего молодого парня со свойственным ей неистовством.

Толька мужал, выказывая, как и положено бассетам, упрямый и временами бестолковый характер – но лишь по отношению к