Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад - Михаил Жутиков

Ничего, как видим, нет особенно мистического в предчувствии, «предсказании» хода нашей истории: будущее – это развитие сегодняшних сил, хоть бы и по механике Ньютона. Угадав «в малом», в одном герое-студенте главные душевные истоки, главные национальные движители, угадал, увы, Достоевский путь России…

2. НАКАЗАНИЕ

Но вот является герою нечто подобное самой совести! – является покуда, повторим, как нечто внешнее: идет-таки формальное расследование, его ведет пристав следственных дел Порфирий Петрович. Исторически, в нашей аналогии, это никакая не «оттепель» в России, но именно, как в романе, лишь большее напряжение, большее ожесточение убийцы в своем внутреннем праве и продолжающийся в полной силе его душевный «раздрай». Обозначился лишь слишком явный, очень сильный и опасный враг. Этот враг – правда, до которой докапывается увертливо-проницательный, гениальной интуиции, следователь. Мы вступаем в жанр почти детективный – какая, к черту, оттепель!

Порфирий Петрович – это отчасти уже и наше недавнее, переходное время – даже и почти буквально, с его многословием и пустословием, с его кружением вокруг да около, суесловной, как бы невесть о чем, демагогией, с ее подбиранием к сути дела через бог знает какие закавыки и провокации и с ее вываживанием «идеи» на чистую воду – а между тем идет разрушение самой этой «идеи» в бедном Родионе, ослабевшем и уже почти «готовом». Однако Раскольников – личность титаническая (это первый, после Печорина, да разве Тараса Бульбы титанический герой новой русской литературы; у Пушкина и Тургенева титаническими чертами наделены скорее героини), он не сдается так, как никогда не сдастся так русский народ. Родион Раскольников принимает вызов; суть преступления внутреннего, против себя, на время им отодвинута, и вперед выходит тактика борьбы – борьбы за самосохранение, за остатки достоинства, а вспышками – и прямо за «правоту» своей «идеи». Это куда как легче, это мобилизует интеллектуальные силы героя (и нашего общества); муки душевные пошли отчасти под спуд, даже переплавляются в необходимые ярость и холод, и это, какая ни есть, жизнь! – что из того, что цепляние окажется не прочней свидригайловского – это когда еще окажется…

«– Что такое: убежит! […] Он у меня психологически не убежит, хе-хе! […] Видали бабочку перед свечкой? Ну, так он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. Мало того: сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух, приготовит, – лишь дай я ему антракт подлиннее… И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая, да суживая радиус, и – хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж приятно, хе-хе-хе! Вы не верите?

Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, все с тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.

«Урок хорош!..» – думал он, холодея».

Тут, наверное, пора сказать, что мы видим в романе и фон… слышен как бы разноголосый хорал, тоскующий, но по временам и не без веселости, сопровождающий главную партию и подчиняющийся ей. Берет свою партию, выступая из фона, очень важный персонаж, студент Дмитрий Разумихин – дельная сила народа, само его нравственное здоровье (чему оно будет обречено?.. Стать ли ему, через поколения, председателем колхоза, бурно краснеющим на райкоме за то, что смысл дела всегда-то у него не в хвосте партийных указаний… расторопным ли организатором какого-нибудь «бизнеса»? Станется ли с его великолепной гордой Дунечкой то, что сталось с нынешней честной русской женщиной – станет ли она «впаривать» знакомым поддельные германские кастрюли с пылесосами и иной дребеденью или замкнется в гордой бедности? И гладя седую голову горячего друга своего, утешит его своею верностью и пониманием? Истинно: «правда – хорошо, а счастье лучше»… – Где мы, Господи? Ты ли оставил нас?

Нет, это мы оставили Тебя, нас подучили убить Тебя в себе, и мы рискнули, на любимый наш «авось».)

Разумихин – это во многом авторский голос, и автор всячески огрубляет, маскирует свою прямую речь и прямую к этому персонажу любовь.

«– Врешь ты, деловитости нет, – вцепился Разумихин. – Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, – обратился он к Петру Петровичу (Лужину. – Авт.), и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.

– Не соглашусь с вами, – с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, – конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело (каково читается через сто сорок лет?! – Авт.) Если же сделано мало, то ведь и времени было немного… Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…

– Затвердил! Рекомендуется, – произнес вдруг Раскольников».

Петра Петровича Лужина (капитализм европейничающий) автор выписывает с пламенем, со сладострастием ненависти, почти уже тоже любви. Автор страстно несправедлив: Лужин по-своему добропорядочен, этичен – в своем, конечно, мародерском смысле. Он простоват, – признак даже хороший. Он ценит науку…

«…– Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы […] Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем больше в обществе устроенных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем в нем устраивается и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем […]

– Извините, я тоже неостроумен, – резко перебил Разумихин […] Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников (читай: мошенников. – Авт.) и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили. Ну-с, и довольно!

– Милостивый государь, – начал было Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, – не хотите ли вы столь бесцеремонно изъяснить, что и я…

– О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! – отрезал Разумихин».

(Отметим уж по ходу, что весь идиотизм нынешнего нашего государственного «развития» состоит в том, что мы спустя полтора века повторяем заново уже единожды пройденное прежнее – даже и с худшими изворотами и гримасами поры «первоначального накопления» – но повторяем теперь уже наперед зная всю безнадежность тупика, повторяем с убожеством и бесцельностью пародии. Знаменательно, что и нынешние «шестидесятники» являют собой уже пародийное убожество, сравнительно хоть со своими тезками столетием старше, имея сходство разве в европейничаньи, фанаберии, полном незнании, даже как бы «нечувствии» своего народа и презрении к нему. У тех – даже и при той же глупости – было преимущество хоть первичности, исторической неопытности… Однако – забегая тут вперед – заметим, что и вина, и вина! самого народа, позволяющего себя столько дурачить, столько «клюющего» на дешевку, разумеется, велика – а по существу, она-то и есть главный источник, она решает дело… стóим мы, стало быть, с шестидесятниками друг друга… по сеньке шапка…)

Разговор заходит о недавнем убийстве.

«– Чем объяснить? – прицепился Разумихин. – А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

– То есть как это-с?

– А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…

– Но, однако же нравственность? И, так сказать, правила…

– Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешался Раскольников. – По вашей же вышло теории!

– Как так по моей теории?