Площадь отсчета - Мария Правда

Из головы у него никак не шел молодой адъютант его дяди–герцога, Александр Бестужев. Потом ему сказали, что Бестужев — отличный сочинитель, издавал альманах литературный вместе с Рылеевым. Он сдался сам, одним из первых, приехал нарядный, как на бал, говорил как по–писаному. Свобода, конституция, отмена рабства, дух времени…

— Объясни мне, адъютант, каким образом ты намеревался поступить?

И снова те же самые слова — обращение к Сенату, конституционное правление, присяга Константину.

— А ежели бы Константин согласился принять венец, — устало повторял уже сказанное ранее Николай, — вы бы забрали требования свои обратно?

Александр Бестужев мялся.

— Говорил ты солдатам или нет, что я велел арестовать брата своего, Михаила Павловича, дабы он не смог поддержать государя цесаревича? Говорил или нет?

— Подобные вещи говорились, дабы вернее увлечь солдат, — осторожно и отнюдь не так горячо, как ранее, произнес Саша. Николай вскочил из–за стола.

— Мишель! Мишель, не спи, черт побери, побеседуй с адъютантом Бестужевым!

Мишель, кряхтя, поднялся с ковра и подошел к дверям…

— Как поживаете, адъютант? — хрипло спросил по–французски Мишель.

— Благодарю вас, Ваше императорское высочество, превосходно, — поклонился Александр Бестужев. Чего не отнимешь у него, держался он хорошо — как будто с визитом пожаловал. Далее разговор продолжался по–французски, к великому облегчению для Саши, которого оскорбляло русское «тыканье» царя. Николай, наоборот, раздражался все более и более, именно говоря по–французски — русский язык, безупречным знанием которого он так гордился, в его устах был значительно формальнее и сковывал истинные чувства.

— Бестужев, вы знакомы со мною и с Великим князем Михаилом уже не первый год. Вы не могли не видеть, каковы наши отношения с братом. Какого черта… — Николай начинал кипеть, — какого же черта вы говорили подобные вещи? Вы не могли в это верить, Бестужев!

— Ваше императорское…

— К черту… Вы, Бестужев, обманом завлекли солдат… повели их под выстрелы… Так это или не так?

Саша густо покраснел, в его глазах заблестели слезы.

— Ваше величество… все что ни делалось, делалось нами ради общего, величайшего блага… ради которого мы рисковали жизнию! А в момент междуцарствия имели мы на то и политическое право! Но я признаю свое поражение и принес вам повинную голову… Теперь вы вольны сделать со мною что вам угодно!

Николай быстрыми шагами мерил комнату. Мишель, понурившись, так и стоял в дверях. Ему было отчего–то особенно жаль молодого пригожего адъютанта.

— Вы преступник, Бестужев, — наконец сказал Николай, — вы, офицер, обманули солдат. Это все равно что обмануть детей — понимаете ли вы это?

Саша покорно кивнул.

— Бестужев Михаил Mосковского полка, который был здесь сегодня, кем вам приходится?

— Это мой младший брат, Ваше величество… он ни в чем не виновен. Это я увлек его в общество.

— Так вы не пожалели и брата? Обрати внимание, Мишель…

— Ради блага России я готов был принести на жертву… все! — Саша замолчал, пытаясь сдержать слезы. Николай прошел к столу и сел. Он видел, что противник сломлен, и ему было даже неловко добивать его окончательно.

— Ладно, Бестужев. Я ценю твой добровольный приход сюда. Я хочу тебя спасти, зная тебя по службе как отлично благородного офицера. Но я не могу понять, и никогда не пойму: каким образом путь ко благу России может лежать через ложь и преступление… Я велю дать тебе перо и бумагу… напиши мне лично! Изложи все планы своих товарищей, напиши, чего и каким образом вы хотели добиться.

— Спасибо, государь, — Саша рухнул на стул и закрыл лицо руками.

СЕРГЕЙ ФИЛИМОНОВ, 15 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА

Утром Серега проснулся рано, еще при свечах. Федор молча возился с самоваром.

— Ну что, проснулся, орел? Слазь…

Глаза у Федора были красные — с тех пор, как увезли барина, он так и не заснул. Наталья Михайловна лежала в опочивальне, с ней была Матрена, полночи меняла на голове у ней мокрое полотенце. Барыня долго рвалась и кричала, уснула под утро. Наконец в квартире Рылеевых наступила полная тишина — после всех этих посиделок, споров, криков, слез, все было кончено.

— Хлеба я тебе положил, соли, сала кусок, кремень, трут, ложку положил. Куда тебя пошлют, кто знает… Ты сейчас хоть чаю напейся.

Только теперь Серега понял, какое страшное дело вчера совершилось, но и поуспокоился уже.

— Да не виноват я ни в чем, дядь Федь, — тихо, но уже уверенно говорил Серега, отхлебывая чай, — что мне господа офицеры сказали, так я и делал. Ежели б я приказа какого ослушался — а так ведь… поди–тка, уразумей… своей головой–то?

— Да може и не виноват… Христос меньше нашего виноват был, а потерпел. И ты потерпи. Хорошо это…

— А это… что с барином?

Федор покрутил головой.

— На все воля божья. Люди бают, в крепости. Я уж собрал теплого белья ему, разрешат передать, поеду. Барин, как уходил, показал, где квитанции ломбарские… на жалованные перстень и табакерку. Выкупить надоть, а денег с гулькин нос… из Батова присылки не было еще.

Федор еще долго ворчал, жалуясь, сколько в доме накопилось хозяйственных дел, которые теперь все на нем, но не сказал Сереге, какая мысль пришла ему этим утром. Надобно идти в крепость, узнавать, там ли барин, и проситься прямо к Кондратию Федоровичу — сидеть с ним. Потому как барин — он, конечно, человек ученый, а по жизни — как дите малое, и за ним ходить надо… Приняв это решение, он никак не мог взять в толк, кого в этом доме можно за себя оставить. Матрена — хорошая баба, да неграмотна. Нянька с горничной наемные, счас и след простыл. Барыня… не хозяйка совсем, да еще и в горести… Девка ее дворовая, Лукерья — воровка и дура. Повар Степан — мужик порядочный, но пьющий. Вот и получается…

Серега напился чаю, оделся, взял свой сверток и готов был уже идти, но Федор остановил его в дверях.

— Да погоди ты! Благословить! Держи… с Богом!

В руках у него была маленькая засаленная бумажная иконка, которую он бегом принес из своей каморки. Серега поцеловал ее, перекрестился, не зная, что делать дальше, и Федор сам дрожащими руками засунул ее поглубже в карман его шинели.

— Матерь Божья заступница, спаси и сохрани… с Богом! Ступай, чего там…

Серега неловко расцеловался с ним (щеки у Федора были колючие с горя) и вышел на набережную. День был совсем не такой, как вчера, морозец градусов до десяти, но какое же зато солнышко! Искрился лед на грязной Мойке, да и было как–то не по–вчерашнему светло и радостно.

«А може и обойдется?» — подумалось Сереге, и с этой мыслью он бодро зашагал в сторону Зимнего, а как дошел до Дворцовой — обмер. Никогда в жизни не был он на войне, но и без этого представлял, как военному лагерю выглядеть надлежит. Вся площадь была занята бивакирующими войсками, всюду стояли палатки, вкусно пахло кострами и кашей, ржали кони, колыхались гвардейские плюмажи и пестрые штандарты, а ясное зимнее солнце ослепительно сверкало на густой щетине штыков. Красота–то какая! И Серега шел с таким открытым и радостным лицом, что никто из офицеров и не подумал его остановить до самой дворцовой гауптвахты. И какое везенье–то — прямо не входя в двери, наткнулся он на ротного своего командира, капитана Прибыткова. Капитан, правда, был вроде как не в себе — то ли напился давеча, то ли ночь не спамши — глаза красные и личность небритая.

— Стоять! Смирна! Филимонов! Откуда взялся!

И все слова навроде были заготовлены у Сереги, но, глядя в красное злое лицо капитана, подрастерялся он.

— Да я, ваше благородие… это… со вчерашними пошел… с ентими, — махал он рукой в сторону Петровской… за присягу Константину Павловичу… не знал я…

— Бунтовщик! Каналья! — выкатил глаза капитан и двумя перчатками, которые держал в руке, хрясть с размаху Серегу — сначала по левой щеке, а потом справа, прямо медными пуговицами на обшлагах по носу пришлось…

В этот момент дар речи в Сереге проснулся. Из носа его шла кровь, он ее не утирал, стоя руки по швам, но зато быстро и складно все рассказывал — и про Михаил Палыча, и про Константин Палыча, и про супругу его, незаконно пострадавшую, — рассказал про все.

— А мне–то, ваше бродие, мне–то думать по уставу не полагается. Офицер сказал идтить — я пошел, сказали стоять — я стоял, — закончил он, и замер, поднимая нос кверху и пытаясь незаметно хлюпнуть, чтоб на шинель не капнуло.

— Ну и дурак ты, Филимонов! — гаркнул капитан. — Дурак и есть! И куда мне тебя деть? В казарму! На гауптвахту! В карцер! Полковой суд тебя разберет!

— Карцер занят, ваше благородие, — подсказал подошедший унтер, — с вечера десять человек сидит!