Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Во второй половине 1840-го г. Лермонтов участвует в непрерывных боях, в экспедиционном отряде. За участие в деле 11 июля при реке Валерик, за проявленную храбрость он представлен к награждению орденом Станислава 3-й степени: «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны <…> Офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы». Николай не утвердил представления (отказ получен уже после смерти Лермонтова). Стихотворение о сражении при реке Валерик «Я к вам пишу: случайно! Право» опубликовано в 1843 г. 14 декабря 1840-го г. рапорт командующего кавалерией действующего отряда полковника В. С. Голицына с представлением к награждению Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость». Николай I, узнав, что Лермонтов был в особом экспедиционном отряде, откликнулся на это известие резолюцией: «Зачем не во своем полку? Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». И этот отказ получен уже после смерти поэта. Такая была царская награда за проявленный героизм. Но мертвого Лермонтова это уже не могло оскорбить. 15 июля 1841-го г. он погиб на дуэли с Н. С. Мартыновым. Суд приговорил последнего к «лишению чинов и прав состояния». Царь смягчил приговор: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию». По одной из версий, Николай, узнав о смерти Лермонтова, сказал: «собаке собачья смерть». О подлинном русском патриоте, авторе стихотворений «Бородино», «Спор», «Два великана». Страстно любившего Россию, но не официальной любовью: «Люблю Россию я, Но странною любовью».

Вернемся к обычной цензуре. В 1830-е — 1840-е годы ею ведали две инстанции: первая — министерство народного просвещения, до конца 1840-х гг., очень влиятельное, возглавляемое Уваровым, небезуспешно стремившимся насаждать свою теорию официальной народности, воздвигать перед литературой как можно большее количество «умственных плотин»; вторая — III отделение, ни за что конкретное не отвечавшее, но надзиравшее за литературой весьма бдительно, преследуя всякое подобие «крамольных» мыслей. Общая цель не исключала соперничества и конфликтов. Но всё же в целом обе инстанции действовали в одном направлении. К этому следует еще добавить довольно регулярное непосредственное вмешательство царя.

Цензурный устав 1828 г. формально действовал до смерти Николая I, даже после его смерти, до середины 1860-х гг. Он входил в Своды Законов изд.1832,1842, 1857 гг. без существенных изменений, но дополнялся различными инструкциями, распоряжениями, прибавлениями, обычно не в пользу литературы. Применялся он в разное время по — разному, то относительно либерально, то жестко и строго. Знаменательно, что Никитенко, приветствовавший введение устава 1828 г., все чаще в своем дневнике пишет о том, что устав не соблюдается, о невыносимом положении литературы. «Бедное сословие писателей», — отмечает он уже в начале 1830-х гг. Примерно в то же время Никитенко упоминает о нарушении одного из лучших параграфов «бедного цензурного устава», вероятно, имея в виду параграф 6, требующий учитывать только прямой смысл. По словам Никитенко, никто с этим не считается (89).

Подводя итог 1830-му году, 30-го декабря, Никитенко с грустью пишет: «Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники<…> Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности» (95).

В 1833 г., вспоминая былые времена, эпоху Магницких и Руничей, Никитенко с сарказмом сопоставляет их с современностью: «А теперь? О, теперь совсем другое дело. Требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но учащиеся не размышляли; требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать…» (128-9).

В 1834 г. Никитенко останавливается на причинах нравственного падения современного поколения. Оно, вступая на свое поприще, не относилось цинично ко всему благому и прекрасному; оно рвалось к свету, но когда увидело, «что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум должны у нас цепенеть <…> что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка <…> что люди образованные считаются в нашем обществе париями <…> что оно (общество — ПР) приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать», тогда всё юное поколение нравственно оскудело (143). Эта причина «в политическом ходе вещей» (142). О том, что русских везде в Германии, в Европе ненавидят, считают врагами свободы (147).

В 1835 г. Никитенко пишет о современном состоянии литературы: всё в ней мелко, пошло, бездушно. «Иначе и быть не может. Как могут писать, когда запрещено мыслить? Дело идет не о том, чтобы направлять умы, сдерживать опасные порывы. Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит» (171). Подобные грустные высказывания регулярно повторяются в дневнике Никитенко, месяц за месяцем, год за годом.

Когда в 1862 г., в ходе подготовки нового цензурного устава, введены так называемые «временные правила», перечисление всех постановлений и распоряжений о цензуре, вышедших после появления устава 1828 г., занимает много страниц. При этом большое количество таких постановлений даже в 1862 г. оставались в силе и отмене не подлежали. Сами «временные правила» сформулированы сравнительно кратко, занимали всего 2 страницы (13 пунктов, в которые все же сумели включить запрет всего сколь — либо существенного). В последнем, 13-м, пункте записано, что отменяются все постановления и распоряжения, вышедшие по цензуре с 1828 г. по 1 января 1862 г., «исключая…». И далее следует длинный список исключений (12 стр.). К этому добавлено два приложения. Одно из них — исключения по цензуре, самое длинное (стр. 8-12), равное половине исключений по всем другим ведомствам вместе взятым.

Не давая обзора всех цензурных придирок, запрещений, преследований, остановлюсь лишь на некоторых, по моему мнению, более важных или занимательных, анекдотических, относящихся к 1830-40-м годам. Постараюсь выделить распоряжения, касающиеся общих цензурных правил и конкретных фактов, а внутри придерживаться, в основном, исторической последовательности.

Общие меры по усилению цензуры:

Почти сразу после утверждения устава 1828 г. появляется ряд запретов, противоречащих относительно либеральным положениям устава. Запрещены все «вообще суждения о современных правительственных мерах», публикации исторических документов, изложение содержания тяжебных и уголовных дел. Политические журналы и газеты разрешаются с 1832 г. лишь по высочайшему повелению. Да и издания литературные, научные, по искусству, позволяемые обычно Главным Управлением цензуры, «при особенных обстоятельствах» разрешаются только царем (какие эти «особые обстоятельства» не уточняется). Периодические издания приказано рассматривать в первую очередь (п. 19), и это — свидетельство не благоприятного отношения, а особого недоверия. Запрещаются рассуждения о потребностях и средствах улучшения отраслей государственного хозяйства, когда под средствами подразумеваются меры, зависящие от правительства (п.12). Не разрешаются вообще всякие «суждения о современных правительственных мерах». Вводится право запрещения духовных книг за дурной слог (противоречащее уставу). Рамки власти цензоров и по уставу 1828 г. были очень широки. А жизненная практика вообще превращала статьи устава, сколь либо либеральные, в мертвую букву. Цензоры, даже не по желанию, а из страха, справедливо считая, что спокойнее запретить безвредное, чем пропустить «зловредное», старались во всю. Они боялись потерять место, очутиться на гауптвахте, получить строгий выговор. Поэтому находили возможным, вопреки основным положениям устава, пропускать лишь хорошие произведения, не только по содержанию, но и по слогу. Иногда даже не то, что им нравилось, а то, что, по их мнению, понравится начальству.