Честь и долг - Егор Иванов

— Мы уже поручили нашему товарищу из Выборгского райкома, рабочему завода «Эриксон» Каюрову выступить перед работниками в Лесном накануне 23 февраля.

— Пусть он будет там побойчее! — сжала свой розовый кулачок Мария Георгиевна. — Женщины не любят вялых и сонных!..

Комитетчики одобрительно засмеялись.

— Вася, он бойкий! — сказал сквозь смех Залуцкий. — Кого хочешь из женщин распропагандирует!..

Когда отсмеялись, Шляпников опять погладил свой ус и подытожил:

— На Путиловский надо дать директиву: подготовить общую забастовку на заводе, а затем поднять всю Нарвскую заставу… Товарищ Скороходов ответственный, как член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов… Кирилл Иванович пойдет на Ижорский завод, соберет там митинг и поможет местным партийцам организовать стачку. Нашим товарищам большевикам во все организации дать сигнал, чтобы любой конфликт в одном цеху доводили до стачки всего завода… Соберемся теперь в следующий раз в зависимости от событий. Расходиться отсюда будем дружно, как идут из гостей. А тебе, хозяйка, спасибо за чаек!

41. Петроград, 18–20 февраля 1917 года

Забастовка в лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода продолжалась уже целые сутки. Металлические колонны, на которых стояли валы приводных ремней, перестали сотрясаться от вибрации, умолк шум машин и трансмиссий. Непривычно было рабочим входить в свой цех среди дня, когда здесь было мертвенно тихо. Сутки назад администрации были предъявлены требования: принять обратно группу недавно уволенных рабочих и повысить все расценки на пятьдесят процентов. Заявил это начальнику цеха Алексей Галанин, цеховой организатор, один из ста большевиков на Путиловском заводе. Начальник цеха, пожилой, крупный телом господин в инженерской тужурке, пенсне на тонком длинном носу, не открывая рта, прошипел в ответ: "Я буду разговаривать о прибавке с отдельными рабочими, пусть они зайдут".

Прием был испытан и раньше срабатывал часто. Но теперь возбуждение в цехе было так велико, настолько личное переплавилось в общее с ясным сознанием неотделимости своей от тех, с кем изо дня в день рядом работаешь на станках и верстаках, что все дружно сказали: "Стачка!"

В лафетно-штамповочной выбрали делегацию, чтобы идти к начальнику завода, генералу Дубницкому, а все активисты, сочувствовавшие РСДРП, разошлись по другим цехам, чтобы привлечь к стачке и их.

Тщедушный карлик в генеральской форме, Дубницкий зашелся криком, когда пять чисто одетых и, значит, не работавших с утра штамповщиков были впущены к нему в кабинет, где снова, как и начальнику цеха, изложили претензии бастующих. Генерал называл их изменниками, ослабляющими мощь артиллеристов, топал ногами, кричал, что здесь процветает измена. Когда визгливый речитатив генерала затих, вперед, почти к самому директорскому столу, вышел рослый, плечистый Галанин и, сжимая в кулаке свой картуз, хотел что-то сказать. Но генерал не дал ему слова молвить, а снова закричал из своего дубового кресла:

— Немедленно возобновить работы, или я закрою мастерскую!

С дерзким прищуром глаз Галанин выслушал угрозу, повернулся и уже в дверях, уходя, бросил:

— В понедельник еще раз придем. Может, ваше превосходительство, одумаетесь?!

Генерал даже поперхнулся от такой наглости. Когда за рабочими закрылась тяжелая дубовая дверь, Дубницкий вызвал в кабинет начальника конторы по делам рабочих и служащих, обретавшегося на всякий случай в приемной, и приказал ему разослать по цехам списки уволенных в январе за стачки рабочих. Их запрещалось принимать на работу, даже если цехи остро нуждались в квалифицированной рабочей силе.

Известие о забастовке лафетно-штамповочной, приказ Дубницкого и его угрозы быстро разнеслись по заводу.

Большевистская ячейка сообщила об этом своим на Путиловскую верфь. И там, в судостроительных мастерских, вновь вспыхнуло возмущение, затихшее было накануне. Меднокотельщики прекратили работу.

В паровозном депо, среди черных туш огромных, словно киты, локомотивов, собрался митинг.

В тот же вечер на улице Счастливой, названной так, очевидно, лишь в издевку над ее жителями, ютившимися в маленьких бревенчатых избах или двухэтажных бараках, собралось заседание путиловских рабочих-большевиков. Изба не могла вместить всю организацию, поэтому пришли представители цехов и мастерских. Путиловцы Степан Афанасьев и Иван Иванов обошли днем все окрестные заводы и пригласили заводил-большевиков с заводов «Анчар», «Тильмас», химического, из автомастерских гаража «Транспорт», с Екатерингофской мануфактуры.

На обсуждении стоял один вопрос: как использовать воскресенье, 19 февраля, чтобы с понедельника поднять весь Путиловский завод и приобщить к его забастовке все предприятия района.

Фактически собрался районный комитет, и он решил, что назавтра все партийцы развернут агитацию по Нарвской заставе — в хвостах у хлебных и продовольственных лавок, по рабочим квартирам, во дворах, на улицах. Утром же надлежало сообщить в комитет о результатах агитации и настроениях рабочих, их жен. Быстро обсудили, быстро разошлись, пока какой-нибудь агент охранки не навел полицию.

Утром двадцатого в длинный и холодный кабинет начальника завода вновь вошла делегация рабочих. Это были уже представители всех цехов. Едва делегаты переступили порог, как генерал Дубницкий вскочил со своего огромного кресла и закричал визгливым бабьим голосом:

— Я хозяин на заводе!..

Он весь трясся от злобы, голос его дрожал, срывался на петуха. Старец вообразил, что он может командовать, словно перед строем солдат:

— Приказываю приступить к работе!

Делегаты невозмутимо молчали. Они ждали, когда у директора пройдет пароксизм злобной горячки. Неожиданно Дубницкий перешел на мирный тон и уселся в глубину своего кресла. Злой карлик никогда не служил в войсках, он был генерал-майором лишь в силу своего служебного положения во главе военных заводов. До Путиловского он директорствовал на Ижорском. Его поставили на директорство здесь как неплохого специалиста после секвестра казной этого военного завода. Новый директор был взвинчен уже тем, что завод стал давать намного меньше продукции, а тут еще эти наглецы осмеливаются объявить забастовку в столь тяжелые дни войны. Но генерал еще нигде не встречал такого организованного сопротивления рабочих. Поэтому он сменил грозный тон на льстивый. В словах Дубницкого, заговорившего о том, что теперь все солдаты доблестной армии, сражающейся против германцев, появился пафос. Но когда он заявил рабочим, что завод и без забастовок снизил производительность, а ему в ответ один из делегатов крикнул, что, дескать, сами виноваты, и не назвал его при этом "вашим превосходительством", генерал вновь побагровел. К тому же он заметил вдруг в делегации человека, одетого в солдатскую форму. Около тысячи солдат были отозваны с фронта, чтобы работать в цехах на военных заказах, их тщательно оберегали от политики и рабочей смуты, а теперь, видите ли, и солдата потянуло на бунт!

— Ты как смел сюда прийти?! — закричал директор солдату. — Забыл присягу! Изменник!

Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат. Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь.

Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо, с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась.

Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках.

К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает. Корень зла, убеждали ораторы, — самодержавие и война. Самодержавие надо уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь — это революция. Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до конца!

42. Петроград, 20 февраля 1917 года

Когда Кэтти ввела Монкевица в кабинет своею благодетеля и он узнал в нем Нокса, то сразу понял все. Кэтти он, конечно же, не винил. На ее лице играла улыбка, и вся ее тоненькая фигурка выражала надежду. "Бедняжка, подумал Николай Августович. — Она и понятия не имеет, какие сети нам расставили".