Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Литературно одаренный человек, он поначалу сделал попытку тоже писать и даже издал в 1912 году сборник своих рассказов «Детство» — одновременно с поэтической книгой жены «Волшебный фонарь». Но неравенство в масштабах было слишком очевидным, и Эфрон надолго замолкает, отодвигает писательство на неопределенный срок. Вернется к этому он только в эмиграции, да и то ненадолго, словно вынужденно. Его мемуарная проза «Записки добровольца» — один из важных документов эпохи, — тоже свидетельствует о несомненном литературном даре. Однако больше ничего, кроме публицистики, Эфрон никогда не писал. Изнурительная служба в санитарном поезде во время Первой мировой, участие в страшном и героическом Ледяном походе, журналистская работа и политическая борьба в эмиграции — все шло в ход, чтобы реализовать хотя бы часть того внутреннего богатства, которым наделила его судьба. Думается, что из этого рода была и вербовка ОГПУ, и подпольная деятельность, которая в конечном итоге сгубила и самого Сергея Яковлевича, и всю его семью. Фактически с самого начала их брака он пытался быть еще кем-то, кроме мужа Марины Цветаевой, кроме «спасательного круга и жернова на ее шее». Сохранить при этом цельность личности и здравомыслие независимого человека чрезвычайно сложно, ломка неизбежна и разрушительна.
Понимала ли Цветаева, что происходит с дорогим ей человеком, до конца ей преданным, ни разу не соскользнувшим с тех рельс, по которым мчался с бешеной скоростью ее поезд? Вероятнее всего, нет. Ей казалось, что продолжение совместной жизни с мужем необходимо ему гораздо больше, чем ей самой. Свою преданность она осознавала. Когда в 1917 году до Цветаевой дошел ложный слух о гибели Эфрона, она написала: «Сереженька, если Бог сделает это чудо — оставит Вас живым — отдаю Вам всё: Ирину, Алю и себя — до конца моих дней и на все века. И буду ходить за Вами, как собака»[174]. В 1939 году, отправляясь вслед за ним в СССР, она дописала на своем старом письме: «Вот и поеду. Как собака». «Что держало их друг подле друга? — задается вопросом биограф Цветаевой М. И. Белкина. — Дети? Чувство долга, которое было очень сильно развито в них обоих? Любовь? Привычка? Или такая одинокость в этом мире — ее и его...»[175]
Удивительно, но что бы ни происходило в жизни Цветаевой, с кем бы ее ни сводила судьба, как бы горячо она ни бросалась к новому избраннику, какие бы восхищенные стихи ни выходили из-под ее пера, имя Сергея Эфрона никогда не забывалось. В длительный период разлуки с мужем, во время и после его службы в рядах Добровольческой армии, когда от него годами не доходило вестей, когда никто не знал, числить ли его в живых или погибших, Цветаева мысленно все время обращается к нему:
О, скромный мой кров! Нищий дым!
Ничто не сравнится с родным!
С окошком, где вместе горюем,
С вечерним простым поцелуем
Куда-то в щеку, мимо губ...
Эти и другие строки, посвященные отсутствующему и нежно любимому мужу, пишутся посреди очередной сердечной смуты, когда воображение и чувства Цветаевой заняты Н. Н. Вышеславцевым, короткий роман с которым разочаровывает ее так же, как и другие. Практически — все, кроме Эфрона. Отсюда и перепосвящения стихотворений: разочаровавшись в очередном своем герое, помеченные его инициалами стихи она могла впоследствии подарить, послать — адресовать другому человеку. Но никогда так не бывало со стихами, посвященными мужу. Его образ всегда с очевидностью угадывается в поэзии Цветаевой, обладает особыми чертами, особой интонацией, ее ни с чем не спутаешь:
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! Под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала имя:
Но ты, в руках продажного писца
Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты — уцелеешь на скрижалях.
Имя Эфрона, выгравированное на внутренней стороне обручального кольца, значит для Цветаевой бесконечно много (и в этом есть почти религиозное преклонение перед тем высшим, что она всегда ощущала в муже). Когда-то при первом знакомстве в сочетании Сергей Эфрон она услышала созвучие с мифологическим именем Орфея. Но и впоследствии, не обремененное излишками совместного быта, которого было мало в их доэмигрантской жизни, оно по-прежнему звучит для Цветаевой сакрально. В отчаянном письме мужу после разгрома Александровского училища, в котором он не погиб разве что чудом, она, ничего еще не зная о его судьбе, восклицает: «Сереженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше»[176]. Этим же именем она обозначит наступление новой жизни — грядущую встречу после страшной разлуки: «Мой Сереженька! Если от счастья не умирают, то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. <...> Не знаю, с чего начать. — Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам»[177]. Не случайно всю жизнь она возила с собой маленькую пожелтевшую фотографию мужа времен его донской эпопеи, на которой уже почти нельзя было различить изображения. Не могла с ним расстаться.
Ощущение, что именно Эфрон, и никто другой из встреченных ею, единственно близок и жизненно необходим ей (не для счастья, конечно, — Цветаева не умела быть счастливой), но для того, чтобы дышать, — не покидало ее никогда. Ощущение неразрывности, нераздельности подкреплялось предчувствием общей судьбы, которое страшным образом воплотилось в реальность:
Пусть весь свет идет к концу —
Достою у всенощной!
Чем с другим каким к венцу —
Так с тобою к стеночке.
Эфрон был расстрелян на Бутовском полигоне 16 октября 1941 года, Цветаева, ничего не знавшая о его судьбе после ареста, покончила с собой в Елабуге за полтора месяца до этого.
Стихотворения М. И. Цветаевой, посвященные Сергею Эфрону
1
Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря.
Вот он встал перед тобой:
Посмотри на лоб и брови
И сравни его с собой!
То усталость голубой,
Ветхой крови.
Торжествует синева
Каждой благородной веной.
Жест царевича и льва
Повторяют кружева
Белой пеной.
Вашего полка — драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь — так он юн —
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
2
Как водоросли Ваши члены,
Как ветви мальмэзонских ив...
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих,
Всегда полузакрытых глаз.
Летели солнечные стрелы
И волны — бешеные львы.
Так Вы лежали, слишком белый
От нестерпимой синевы...
А за спиной была пустыня
И где-то станция Джанкой...
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.
Так, драгоценный и спокойный,
Лежите, взглядом не даря,
Но взглянете — и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут радостные львы —
По наклоненью Вашей юной,
