Рюриковичи или семисотлетие «вечных» вопросов - Фаина Гримберг

И, как всегда, в такие периоды всплывают на поверхность прежде всего и легче всего публицистические знахари, они же демагоги; всплывают для того, чтобы подсказать прозревающему, но еще не прозревшему инстинкту самую легкую, самую дешевую, самую плоскую формулу, чтобы толкнуть его по линии наименьшего сопротивления; чтобы указать ему такой исход, который тешил бы самодовольство, закрывал бы от него наличные язвы и предстоящие трудности и опасности, разжигал бы в нем слепую страсть и нелепые пристрастия и проваливал бы все дело его прозрения и воспитания в новую яму, в новое, нередко обратное заблуждение и блуждание…

В наши дни именно таково дело «евразийских» знахарей и демагогов…

Всякая великая национальная культура самобытна. Но тайна самобытности такова, что кто начнет ее нарочно искать, выдумывать, высиживать, расколупывать, сочинять для нее рецепты и стряпать ее по этим рецептам, тот неизбежно впадет в самое жалкое оригинальничанье…

Какая глубокомысленная, какая прозорливая «теория»!.. За последние двести лет Россия якобы утратила самобытную культуру, потому что она подражала западу и заимствовала у него; чтобы восстановить свою самобытность, она должна порвать с романо-германским западом, повернуться на восток и уверовать, что настоящими создателями ее были Чингисхан и татары…

Рецепт дан. И все те, кто достаточно легковерны и простодушны, а главное, кто достаточно плохо знает историю России, могут с успокоенной душою принять этот рецепт и «новую» кличку и «уверовать» в «новый путь»…

Подумайте, в самом деле, как все убедительно и ясно. Весь вопрос о самобытной духовной культуре сводится к тому, куда именно всем шарахнуться: вот двести лет (якобы) шарахались на запад; ясно, что вышел провал; значит, надо шарахнуться на восток…

…в чем же выразилась наша самобытная культура за двести лет? Ни в чем! Ничего русского! Ничего самостоятельного! Ничего первоначального, почвенного! Сплошное подражание гнилой германо-романщине: вся государственность от Петра I до Столыпина; вся поэзия от Державина до Пушкина и Достоевского; вся музыка от Глинки до Рахманинова; вся живопись от Кипренского до Сомова; вся наука от Ломоносова до Менделеева и Павлова. Где во всем этом здоровая и самобытная стихия Чингисхана? Где здесь национальное самосознание татарского улуса?..

Мы пока еще, слава Богу, не подчинены «евразийцам»; комсомол еще не весь «уверовал» в чингис-ханство, не передал еще власть над русским улусом изобретательным приват-доцентам и не развернул еще своего грядущего урало-алтайского чингис-х-а-м-с-т-в-а… Но разбираясь в «евразийских» построениях, я обычно испытываю чувство, подобное московскому: эти вызывающие парадоксы, это щеголяние заведомыми историческими искажениями и умственными трюками, эта манера рисоваться своими вывертами, этот грубый схематизм, эта подчеркиваемая «бесстрашная» прямолинейность, этот географический материализм, все снижающий и упрощающий; и иногда — особенно у одного из этих мудрецов — явное подсмеивание над слушателем, над самим собою (говорящим) и над всею доктриною в целом…

Кто-нибудь из зарубежных русских историков выберет однажды минуту досуга и покажет всю непростительность той исторической неправды, которою играют «евразийцы» в вопросе о значении татарского ига на Руси.

Нам же достаточно указать на духовную несостоятельность их практического рецепта.

Русскому человеку можно и должно быть русским. Но невозможно и нелепо натаскивать себя на «русскость». Или он по бытию своему уже русский; тогда ему нечего натаскивать себя на это. Или же он по бытию своему уже не русский, и тогда ему не стоит трудиться с этим натаскиванием. А русский человек, — и в своих гениях, и в своей массе, — конечно, оставался русским на протяжении последних двухсот лет. И если бы сущность его души могла действительно измениться и стать «романо-германскою», то обратная русификация ее была бы делом безнадежным.

Натаскивать себя можно только на чужое, на то, чего ты сам из себя не представляешь. Например, на татарское. И умный рецепт «евразийцев» состоит именно в том, чтобы русский человек, желая вернуть себе свою утраченную русскость, начал натаскивать себя на татарщину. И безнадежно; и фальшиво; и смешно.

Этот рецепт совсем не противопоставляет русскую самобытность заимствованию; нет, он противопоставляет одно заимствование и подражание; не одобряемое, другому заимствованию и подражанию, похвальному: долой пресмыкание перед западом! Да здравствует пресмыкание (кизяк!) перед востоком! Перестанем быть полу-немцами, полу-французами. Станем истинно русскими татарами!

Для чего это? Не бред ли это?…»

Таким вот образом идеи Гумилева критиковались… задолго до написания его книг… Но — снова повторим — советскому и постсоветскому читателю эта критика известна не была, да и российскому современному читателю она фактически неизвестна…

И вполне естественно, что одна порочная теория, не подвергнутая открытой критике (а в данном конкретном случае критика либо неизвестна, либо просто замалчивается), так вот, одна такого рода порочная теория порождает, естественно, другие, уже нелепые до смешного, но в определенных условиях (а условия-то сложились «определенные»; те, в сущности, о которых много лет тому назад писал Ильин); так вот, в этих вот «определенных условиях» самые нелепые идеи и концепции начинают, что называется, «работать», находят приверженцев и почитателей… Так идея о «монголах-союзниках» породила забавный выверт Фоменко и Носовского… Об их книге я уже упоминала в первой главе, и понимаю, что меня даже могут упрекнуть в том, что я уделяю внимание подобной «чуши», подобному «бреду». Но я понимаю, что эта самая «чушь», этот самый «бред» могут оказывать свое влияние… Фоменко и Носовский и сами не скрывают, что их идея о якобы сдвинутой хронологии, о том, что история человечества гораздо «короче», — всего лишь «продолжение» теоретических построений Н. А. Морозова (1854–1946), революционного деятеля, избранного в 1932 году почетным членом АН СССР по химическому и физико-математическому отделению, известен Николай Алексеевич как «узник Шлиссельбургской крепости»… Впрочем, о притягательности построений Морозова и о естественной на них реакции историков лучше всего говорит фрагмент из книги Ю. Олеши «Ни дня без строчки»: «Когда, начитавшись Морозова, я с апломбом заявил критику Дмитрию Мирскому, что древнего мира не было, этот сын князя, изысканно вежливый человек, проживший долгое время в Лондоне, добряк, ударил меня тростью по спине!

— Вы говорите это мне, историку? Вы… вы…

Он побледнел, черная борода его ушла в рот. Все-таки перетянуть человека тростью…

— Да-да, Акрополь построили не греки, а крестоносцы! — кричал я. — Они нашли мрамор и…

Он зашагал от меня, не слушая, со своей бахромой на штанах и в беспорядочно надетой старой лондонской шляпе.

Мы с ним помирились… и он объяснил мне, в чем мое, а значит, и Морозова, невежество. Я с ним согласился, что древний мир был, хотя многие прозрения шлиссельбуржца до сих пор мне светят.

Как бы там ни было, но то, что он создал свою систему отрицания древнего мира, гениально. Пусть сама система и невежественна, но сам факт ее создания, повторяю, гениален, если учесть то обстоятельство, что Морозов был посажен в крепость на двадцать пять лет, то есть лишен общения с миром по существу навсегда.

— Ах, вы меня лишили мира! Хорошо же! Вашего мира не было!»…

Взгляд Олеши на теории Морозова — характерный взгляд творца поэтической прозы — «да, это невежественно, но зато как это оригинально!»… Увы, Носовский и Фоменко в качестве последователей Морозова уже не столько «оригинальны», сколько комичны. И тем не менее, даже эти построения могут кому-то показаться правильными, именно в силу своей примитивной «доступности», которая как раз и не требует «нормальной логики»… Развивая тезис Гумилева о том, что «татарского ига не было», Фоменко и Носовский естественным образом пошли дальше и смело предположили, что… и самих «татар» тоже не было. Но тогда что же было? Большая-большая казачья империя, которой управлял Батька, вершивший суд над непокорными князьями… Но… ведь это вроде бы не согласуется с данными письменных источников… Ну и что! Главное, что слово русских летописей «Батый» так похоже на слово «батя»!.. И опять объяснение может основываться на том, что развитие языковых структур, рождение новых слов и т. д. — все это имеет свои закономерности. Вовсе не все похожее внешне является родственным на деле.

В современном монгольском языке «бат» — устойчивый, крепкий, надежный, прочный. Сюда же примыкает и татарское «бѳтен» — целый, цельный, целостный, нерушимый, весь, самый. Подобные определения естественным образом входили в титульные прозвания правителей (например, Бат-Баян — один из первых правителей Волжской Болгарии). Фасмер приводит имя монгольского хана в той форме, как оно писалось в китайских источниках, переведенных на европейские языки: «Batu» (Бату). Приводит также и уйгурское batuk — крепкий, сильный…