Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Словом, не было ни одной области производства и потребления, которая не контролировалась бы Соединенными Штатами. Те немногие фабрики, которые сами производили на Кубе кое-что по мелочи, были оборудованы устаревшими, списанными в других странах станками и существовали исключительно потому, что владельцев привлекала дешевизна местной рабочей силы. Квалифицированные работники прежде были в основном североамериканцами, а те немногие, что имели кубинское происхождение, охотно принимали заманчивые предложения от иностранных хозяев и эмигрировали в Штаты. Складов запчастей и расходных материалов не существовало: вся иллюзорная кубинская промышленность строилась на том, что ее материальная база находится всего в девяноста милях от острова, и достаточно телефонного звонка, чтобы все недостающие материалы немедленно прибыли ближайшим самолетом без пошлин и таможенных досмотров.
Хотя всем было известно об этой полной зависимости, обитатели больших городов продолжали свое безоглядное потребление и тогда, когда блокада сделалась жестокой реальностью. Многие из тех кубинцев, которые искренне были готовы умереть за Революцию – а некоторые и умерли, – продолжали проедать все оставшееся с инфантильной беззаботностью. Больше того, самым первым шагом революционного правительства было неотложное увеличение покупательной способности у беднейших слоев населения, где люди еще не знали счастья большего, чем радости материального достатка. Мечты, которые семья лелеяла полжизни, а то и всю жизнь, вдруг сбывались. Только вот те вещи, которые исчезали под напором возросшего спроса с рынка, уже не восполнялись, ни немедленно, ни через годы. И вот стали гаснуть витрины магазинов, еще вчера ослепительные, полки уже не ломились от товаров, а пустели, пока от праздника потребления не остался один голый скелет.
Куба в те первые годы революции была местом, где царили беспорядок и импровизация. Поскольку до новой жизненной философии людям было еще как до неба – для ее формирования требовались многие годы, – в наступившем моральном климате немедленных действий и срочных решений возобладал наш старый карибский мачизм. Национальные чувства были так обострены и взбудоражены в неудержимом полете революции, автономность в истории была еще столь новым ощущением, а угрозы обозленной реакции – такими нешуточными и близкими, что многие революционеры путались в мыслях и, похоже, думали, что недостаток молока тоже относится к проблемам, которые решаются вооруженным путем. То впечатление, которое Куба тогда производила на иностранцев, впечатление неслыханного и безумного праздника, было в целом правильным. Праздник в душе кубинцев был искренним и наивным, но опьянение революцией привело их на грань катастрофы.
В самом деле, когда я вернулся в Гавану в начале 1961 года в качестве международного корреспондента Пренса Латина, я сразу заметил, что город с виду почти не изменился, зато подспудное социальное напряжение дошло до критической черты. Я летел из Сантьяго в Гавану изумительным мартовским вечером, глядя из иллюминатора на укромные бухты, пыльные деревни и дивные поля этой безводной и любимой земли, и повсеместно видел следы войны. Большие красные кресты в белом круге, нанесенные на крыши строений, обозначали больницы, школы, церкви и дома престарелых, чтобы уберечь их от бомбардировок. Гражданские аэропорты Сантьяго и Камагуэя охранялись противовоздушной артиллерией времен Второй мировой, стволы были прикрыты брезентом, снятым с крытых грузовиков, а побережья патрулировались быстроходными катерами, когда-то прогулочными, а теперь готовыми отразить высадку врага. Повсюду бросались в глаза следы недавних диверсий и саботажа. Поля сахарного тростника, сожженные зажигательными бомбами с самолетов, прилетевших из Майами; развалины подорванных местными саботажниками фабрик; появившиеся военные лагеря в различных частях острова, где орудовали контрреволюционные группировки – все они поддерживались и снабжались из-за рубежа самым современным вооружением. В аэропорту Гаваны, где признаки военного положения тщательно маскировались, вдоль карниза во всю длину главного здания висела гигантская надпись: «Куба, свободная территория Америки». В службе охраны аэропорта теперь преобладали не героические бородачи, а молодые солдатики в оливково-зеленой форме, встречались среди них и девушки, но оружие у всех по-прежнему было из арсеналов свергнутой диктатуры. Другого пока не нашлось. Первый груз современных вооружений, который революционное правительство смогло купить, невзирая на противодействие США, прибыл из Бельгии 4 марта прошлого года на борту французского корабля «Ле Кубр», и этот корабль в порту Гаваны взлетел на воздух вместе с грузом – семьюстами тоннами оружия и боеприпасов. Тогда погибли семьдесят пять и были ранены двести человек, работавших в порту. Никто не взял на себя ответственности за взрыв, и правительство Кубы обвинило ЦРУ. Именно на похоронах жертв того теракта Фидель Кастро произнес лозунг, которому стало суждено превратиться в главный девиз новой Кубы: «Родина или смерть!» В первый раз я увидел его начертанным на стенах Сантьяго и с тех пор видел бесконечно: намалеванным грубой малярной кистью на огромных щитах, рекламирующих североамериканские авиакомпании и зубную пасту на пыльном шоссе, ведущем в аэропорт Камагуэя; он бесконечно повторялся на каждом квадратном дециметре любой поверхности, на самодельных картонках в витринах туристических магазинов в аэропорту Гаваны, на прилавках и в вестибюлях; он мог быть написан белилами на зеркале в парикмахерской или губной помадой на заднем стекле такси. Он так глубоко вошел в общественное сознание, что не осталось ни одного места, где бы не реяло это яростное утверждение, повторяясь повсюду – от мельницы, дробящей сахарный тростник, до заключительных слов официальных документов. Радио, пресса и телевидение твердили его целыми днями из месяца в месяц без пощады и передышки, пока он не сделался самой сутью кубинской жизни.
В Гаване праздник был пока в апогее. Прекрасные женщины пели на балконах, повсюду звучала музыка, над морем сверкали оперением птицы, но в глубине веселья уже шла борьба, уже зрели творческие и конфликтные преобразования одного образа жизни, обреченного на гибель, в совершенно другой, быть может, наивный, но вдохновенный и гордый. Город все еще оставался вертепом наслаждений, с его лотерейными машинами даже в аптеках, сверкающими автомобилями, слишком большими для узких колониальных улочек, но внешность и поведение людей менялись грубо и необратимо. Все, что тихо копошилось на городском дне, теперь мощной, густой, остро пахнущей волной человеческой лавы вышло на поверхность, распространилось, не признавая никаких границ, по всем закоулкам освобожденного города вплоть до самых дальних. Наиболее замечательным в
