Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Человек насторожился, потому что до него донеслись невнятные голоса. Собственно, голоса уже доносились какое–то время, но, пришибленный мыслями, он не отдавал себе в этом отчета. А теперь они стали несколько громче – размытые, бултыхающиеся, но отдельные слова разобрать было можно. Что–то вроде: Положи!.. – А затем, через секунду: Займись своим делом!.. – И одновременно раздавался лязг, как будто от металлических соприкосновений. Было непонятно, откуда они доносились. Вероятно, из помещения, наружная стена которого выходила во двор. Но тогда здесь должно быть какое–нибудь боковое отверстие. Иначе странно. Однако, никакого бокового отверстия не было. Во всяком случае, в темноте он его не видел. В конце концов, какое это имеет значение? Отверстие – не отверстие. Разве об этом сейчас надо думать? Надо думать о том, как жить дальше. Как отсюда выбраться и как вообще существовать. Вот о чем сейчас следует думать.

Наверное, он потерял осторожность, пытаясь что–нибудь разглядеть под низкими темными сводами, так как куча досок слева от него неожиданно покачнулась – он почувствовал, что зацепил ее рукавом – что–то тихо поехало, заскрипело и вдруг с шумом обрушилось, ломая фанеру. А поверх этого шума, дребезжа жестяными боками, выкатилась на середину двора пустая консервная банка.

Человек сразу вскочил, чтобы бежать. Нет, не сразу – он сначала опять зацепился за что–то, растянулся треск драной материи, были потеряны какие–то доли секунды. И поэтому, когда он выпрямился, уже было поздно. Вспыхнул яростный свет фонаря, направленного в лицо, и знакомый уверенный голос сказал:

– Ну вот видишь, я же говорил: некуда ему деться. А ты – Хобот, Хобот… Ничего, все в порядке. Хобот будет доволен, – и добавил, по–видимому, обращаясь к ослепленному обеспамятевшему человеку. – Ну зачем ты бегаешь, дурачок? Не надо бегать. Мы же тебя все равно найдем…

– Ладно. Хватит болтать! – прервал его первый голос. – Болтаешь, болтаешь, нарвешься когда–нибудь… Убедись – тот ли это и подгони машину!

– Да тот, это тот, – проникновенно сказал второй. – Я его узнал, морда – вон, инженерская…

– Я тебе говорю: проверь!

Человек почувствовал, как чьи–то быстрые руки ощупывают его, залезают в карман, вытаскивают оттуда институтское удостоверение – на мгновение, заслонив огненный круг фонаря, всплыло чудовищное лицо, где кости были едва состыкованы под пергаментной кожей, а глаза, как нарывы, наполнены слизистыми выделениями.

Он инстинктивно вздрогнул.

И сразу же тот, кто его обыскивал, сжав плечо, сочувствующе сказал:

– Стой, дурачок, не дергайся… Будешь дергаться, я сделаю тебе больно, – судя по всему, открыл удостоверение, потому что добавил радостным возбужденным тоном. – Ну вот, все правильно. Конкин Геннадий Васильевич. И фотография есть…

– Ладно, – сказал первый голос. – Ладно. Закончили. Давай машину…

А второй осторожно поинтересовался:

– Сразу к Хоботу его повезем?

– Не твое дело…

– Понял.

Произошло какое–то шевеление. Свет немного переместился, наверное, фонарь перекидывали в другую ладонь, послышались торопливые удаляющиеся шаги.

А затем оставшийся на месте преследователь нехотя объяснил:

– Сейчас мы отвезем тебя… к одному человеку… Расскажешь ему все, что знаешь. Абсолютно все. Потом мы тебя отпустим. Но если ты попытаешься что–то скрыть – смотри. Ты об этом сразу же пожалеешь…

Он, по–видимому, говорил что–то еще – вероятно, запугивал, угрожал в случае отказа немыслимыми мучениями – человек, облитый ярким лучом, не слушал его, точно луч одновременно пронизывал ужасом: слова до сознания не доходили, воспринимался только безжизненный вязкий голос.

Вдруг над самым его ухом приглушенно, но внятно сказали:

– Сначала – в соду, а затем уже – в мыльный раствор. Я тебе тысячу раз объясняла…

И еще более внятно:

– Ну – помню, помню…

– А помнишь, так и не путай!…

Голоса раздавались как будто из окна за спиной. Правда, никакого окна у него за спиной не было. Но человек об этом не знал. И поэтому, вряд ли отдавая себе отчет в том, что делает, изо всех сил ударил назад – кулаками, локтями, напряженным одеревеневшим затылком. Это была чисто животная попытка вырваться. Он ни на что не рассчитывал. И однако вместо каменной тверди его тело проломило что–то очень непрочное – посыпалась штукатурка, мелкие дробные камешки и, сделав по инерции пару шагов, он внезапно оказался в довольно большом помещении, наверное в моечной, потому что там в огромных чанах бурлил кипяток и возвышались на длинных столах беспорядочные груды тарелок. А два странных существа в халатах с закатанными рукавами, не выпуская посуды из рук, очень медленно пятились, точно завороженные.

– Ох! – растерянно сказало то из них, которое выглядело постарше.

А молодая посудомойка швырнула об стену с грохотом разлетевшуюся чашку и, завизжав, замахав ладонями, опрометью бросилась куда–то в глубь помещения. Распахнулась щербатая дверь. Вслед за ней он проскочил в эту дверь и заметался в коротком тупике коридорчика. Выхода из коридорчика не было, а были еще две двери – обе запертые и не поддающиеся никаким усилиям. Он напрасно тряс их и наваливался всем телом. Лампы дневного света горели на потолке. Слышалась разухабистая гнусная музыка. И одновременно – крик, распирающий посудомоечную. Вероятно, «люмпены» пролезли в дыру вслед за ним.

Выбора не оставалось.

Он поднял над головой сцепленные полусогнутые руки и, как дровосек, ударил ими в стенку перед собой. Он ждал непробиваемой твердости, он ждал боли в отбитых костяшках. Но боли не было. Стена легко проломилась и двумя–тремя движениями он расширил отверстие. А затем – протиснулся сквозь него, успев заметить волокнистую рыхлость разлома. Картон, всюду картон, подумал он. Эта мысль принесла почему–то спокойствие. И он достаточно хладнокровно вылез с другой стороны. И пошел между столиками ресторанного зала. Царила невероятная паника. Карикатурные, похожие на людей существа вскакивали и вопили, судорожно шарахались от него, спотыкались и падали, опрокидывая на себя накрытые столики. Он не обращал на это внимания, – лишь смотрел под ноги, чтобы ни на кого не наступить. И даже когда одно из этих существ в опереточной форме, обшитой по обшлагам желтой лентой, в блине синей фуражки и лаковых туфлях, вероятно швейцар, неуверенно двинулось ему навстречу, делая попытку перехватить, то он не стал применять появившуюся в нем силу.

Он просто сказал:

– Не надо, отец…

И швейцар, громадным опытом своим ощутив, что и в самом деле не надо, в растерянности остановился. А он толкнул стеклянные двери и очутился на улице, где накрапывал дождь, и пошел – вдоль громадных, задернутых шторами витрин ресторана. Оттуда сочились крики, звон битой посуды, но он не оглядывался.

Он даже не посмотрел, бегут за ним или нет.

Ему было – все равно.

Сначала они отыскали слона. Слон стоял на площадке, несколько приподнятой для обзора, окруженный барьерчиком и широкой полосой железных шипов. Был он какой–то вялый, точно не выспавшийся, тупо смотрели маленькие красные глазки, в складках морщинистой кожи скопилась серая пыль, а безвольные уши, как тряпки, свисали по бокам головы. Возникло ощущение, что все это ему уже надоело – и горячее солнце, заливающее окрестности желтизной, и галдящие нахальные стаи грачей, по–видимому, кормящихся в зоопарке, и ленивый блеск зеленоватой воды во рву, и слоновник, и глупо таращиеся посетители, и куски сладкой булки, которые несмотря на запреты нет–нет да и летели к нему через ограду. Он ни разу не пошевелился. Застарелое непробиваемое уныние исходило от серой туши, и, наверное, это уныние подспудно чувствовалось теми, кто на него смотрел, потому что Витюня, первоначально рвавшийся именно в эту часть зоопарка, как–то быстренько поскучнел, завертел головой и капризным ноющим тоном заявил, что ему хочется мороженого.

– Где ты видишь мороженое? – спросил его Конкин.

Но Витюню не так–то легко было озадачить. Он повлек Конкина по асфальтовому проходу, огибающему животных, похожих на безрогих оленей, протащил мимо обшарпанной низкой стены, за которой в глубине бетонного ложа что–то плескалось, дернул, заворачивая, к птичнику с орлом на голой скале, и, наконец, вывел на сравнительно просторный участок, где под репродуктором, извергающим из нутра что–то праздничное, в самом деле сворачивалась в кольцо небольшая разомлевшая очередь.

– Вот мороженое!..

Конкин посмотрел на Таисию.

Таисия, разрешая, кивнула.

Они отстояли эту очередь – причем Витюня непрерывно вертелся – и взяли три одинаковых эскимо, ядовито–лимонных, блестящих, точно лакированные.

Конкин проглотил кусок и его сразу же замутило.