Всё закончится на берегах Эльбы - Антонина Ванина

Прошло ещё три месяца и вновь гражданам республики пришлось идти на выборы. Национал-социалисты получили треть голосов, ещё меньше, чем в прошлый раз. И вновь начались утомительные переговоры о формировании правительства.

За 1932 год граждане Веймарской Республики приходили на избирательные участки пять раз. И многим этот политический кризис смертельно надоел.

А в конце января 1933 года президент Гинденбург назначил на пост канцлера Адольфа Хитлера. Национал-социалисты назвали это событие «национальной революцией».

— Четырнадцать лет как существует Веймарская республика, — пространно заметил профессор Метц, — и Хитлер стал её четырнадцатым канцлером. Что-то это да говорит о нашей демократии. Если национал-социалисты считают себя революционерами, то это тревожный факт. Увы, революционер — это не профессия, это диагноз, причем, крайне неутешительный.

В конце февраля в Берлине кто-то сжёг здание парламента, и национал-социалисты сделали из этого глубокомысленный вывод о коммунистической угрозе. Восьмидесяти шестилетний Гинденбург поддался на провокацию и под предлогом «защиты народа и империи» подписал директиву, по которой частная собственность перестала быть неприкосновенной, личность свободной, а переписка тайной. Начались аресты коммунистов и депутатов парламента. Но и этого властям показалось мало.

И вновь были назначены выборы в парламент, уже в третий раз. И вновь избиратели не отдали национал-социалистам так вожделенное ими большинство голосов. И тогда власти решили проблему с творческим подходом — попросту аннулировали все голоса в пользу коммунистов и депутатские мандаты некоторых социал-демократов, после чего национал-социалистов в парламенте стало большинство. Так выглядела демократия по-веймарски.

9 марта Сандра позже обычного вернулась с работы, вся раздраженная и нервная. Отец не мог не поинтересоваться у дочери, что же случилось.

— Штурмовики взяли ратушу в оцепление и полезли на крышу водружать свой флаг со свастикой, — сказала она и с презрением добавила, — Блаватисты…

— И что, из-за этого столько времени вас не отпускали домой?

— Нет, папа. Вместе с флагом сменили всё руководство в городе. Это просто хаос. Одни сдают дела, другие принимают. Беготня, суета…

— А ты?.. — затаив дыхание спросил он.

— А я теперь молоденькая дурочка на побегушках. Принеси, милочка, то, подай это. Будто я работаю там первый день, а не восемь лет.

— Да, — понимающе протянул профессор, — а в нашем университете упразднили выборы ректора. Скоро нам назначат нового. А знаешь, как теперь его будут называть? Вождь университета. А декана — вождь факультета, — с грустью рассмеялся профессор Метц. — С такими вождями можно и хёрбигерианство признавать за серьёзную науку.

— Боже мой, — устало вздохнула Сандра. — Зачем я только голосовала за Гинденбурга, эту старую развалину с маршальскими эполетами? А ведь он так красиво говорил о возвращении монархии.

Вскоре Гинденбург наделил Хитлера чрезвычайными полномочиями, и канцлер стал кем-то вроде диктатора в полу-демократической республике. А обновленный парламент принялся преодолевать «бедственное положение народа и империи» и издал закон, по которому отныне имперское правительство могло наплевать на конституцию и издавать акты, какие ему заблагорассудится.

В этот же день в США горячие головы сионистов от имени ни много ни мало, а мирового еврейства, объявили Германии священную войну. Выразилась она в бойкоте товаров с клеймом «Сделано в Германии». Уже закупленные на миллионы долларов и доставленные в американские порты товары топили в море, а новые больше не покупали. Для Германии, экспортирующей две трети своей продукции, этот бойкот оказался серьёзным ударом. И ответ последовал незамедлительно.

Через неделю штурмовики заполонили Мюнхен и принялись рисовать желтые и чёрные звезды на витринах магазинов, принадлежащих евреям. То и дело на улицах встречались надписи с призывом бойкотировать неправильных торговцев.

Сандре, как и многим другим горожанам было не до политики. Всё что она хотела в тот день, так это закупить припасы в ближайшей лавке, и она не желала идти лишний квартал, как бы её не уговаривали люди в коричневой форме. В тот день она успела услышать от штурмовиков немало любезностей в свой адрес, иные их злобные фразы и вовсе пугали.

И бояться было чего, ведь несогласных с новой политикой деятелей стали увозить из Мюнхена на запад, на место бывшего королевского завода боеприпасов в Дахау, откуда их больше не выпускали.

На улицах появились агитаторы, называвшие себя «штурмовиками Иисуса Христа». Они лихо принялись переписывать Библию, изымая из неё всё, что не соответствовало по их представлениям немецкому духу, например, «еврейскую мораль и истории о торговцах скотом и сводниках», а также «низкую теологию раввина Павла».

— Интересно, они хоть в курсе, что Христос по матери был евреем? — пребывая в крайней степени задумчивости, задался вопросом Даниэль.

— Не знают, — мрачно ответил ему профессор Метц. — Для них он даже не Сын Божий.

— А кто же?

— Нордический мученик, пожертвовавший собственной кровью ради жизни немецкого народа, так они говорят.

С удивлением для себя Пауль Метц узнал, что отныне профессоров приравняли к профессиональным чиновникам, а значит, теперь он должен был доказывать новым властям своё «немецкое происхождение», дабы остаться работать в университете. Но семидесятитрёхлетнего старика не стали терзать глупыми расспросами, припомнив его службу хирургом в военном госпитале — для новых властей участие в Великой войне было немалой заслугой перед империей.

И эта империя требовала лояльности. Сначала власти, назвавшие себя помимо националистов ещё и социалистами, запретили все профсоюзы, а после, запретили тридцать семь политических партий из тридцати восьми.

В университетской библиотеке прошла кампания по изъятию книг неугодных новым властям авторов. Студентам и преподавателям предлагали очистить домашние библиотеки, чтобы запалить на городской площади языческое кострище из тысяч книг.

Профессор Метц сказал, что в его доме нет ничего запрещенного, и запрятал купленные ещё Юлиусом Книпхофом книги Фройда подальше от чужих глаз. Лет тридцать назад дед с большим удовольствием заклеймил их автора как извращенца и мошенника, о чём оставил собственные многочисленные пометки на полях его же книг, что тянуло на полноценную критическую статью. С таким семейным достоянием профессор Метц не готов был расстаться.