Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

7

Перед отъездом он сел и своим косым почерком, очень свободно, написал письмо Родофиникину. "Милый Финик, - хотел он ему написать, - пикуло-человекуло, финикуло, я вас знаю, мать вашу дерикуло, и плюю, милейшая букашка, на вас и на вашего сына. Желаю тебе, Финик, заболеть чумою, выздороветь и помнить преданность беспредельную Александра Грибоедова". - --------------------------------------(1) Пойдемте со мной, мне нужно вам нечто сказать (фр.). Вместо того он написал: "Ваше превосходительство. Покорно благодарю за содействие ваше к отправлению вещей моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч. ? Нельзя же до Тейрана ничего не есть. Здесь я в доме графа все имею, а дорогою не знаю, в чем попотчевать кофеем и чаем добрых людей?.. Теперь поспешаю в чумную область. ("Не хотите ли и вы... ") По словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин Константинович, хотите мне достать именное повеление, чтобы ни минуты не медлить в Тифлисе. Но ради бога, не натягивайте струн моей природной пылкости и усердия, чтобы не лопнули. ("А не то неприятностей от Паскевича не оберетесь".) Примите уверения в непритворном чувстве... ("Каком?") ... уважения и преданности беспредельной. Вашего превосходительства. ("пикула-человекула") всепокорнейший слуга А. Грибоедов". И - на коня.

8

РАЗГОВОРЫ ГЕНЕРАЛА СИПЯГИНА ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ ЗА БУТЫЛКОЮ ВИНА С ПРИЯТЕЛЕМ ПОЛКОВНИКОМ

Я человек без предрассудков. Я - тактик. Я - стратег. Вот кто я. Из областей военного красноречия я, например, какую предпочел? Стратегическую: просто фигуры страстей. Восклицание и возглашение - это вот фигуры. "Россияне, россияне, Петра Великого забыли!" - или: "Что, например, видим, что делаем? - Петра Великого погребаем!" Хотите верьте, хотите нет, - но вот представляю себе ясно: колесницы, войска, и вот везут покойного императора, и действительно вот - россияне! Петра Великого забыли! Я в своей книге "Руководство для егерей" должен был написать, чтобы застрельщик не торопился. Ну, напишешь так - кто это запомнит? А я написал, пожалуйста. Вопрос: Должен ли застрельщик торопиться при стрелянии? Ответ: Нет, и напротив того. Потому что это прямо идет в душу, поэтому и запомнится. Или вдумайтесь, полковник, в эту фразу: "Горы есть ключ к овладению плоскости". Тут ведь, если хотите, вся кавказская стратегия заключена в одну фразу, в единое слово: ключ. Или: наружный вид имеет большое оказательство. Ведь об этом, если хотите знать, никто не думает и не заботится. А в наше время, при покойном Александре, которого, кстати сказать, россияне тоже позабыли-таки, это было все. Le moral est bon (1) - и побеждали. В Паскевича я не верю. Он озирается, и в этой черте - весь как на ладони у вас. Суворов озирался? Нет, Суворов не озирался. Милорадович озирался? И Милорадович не озирался.

Светило дня и звезды ночи Героя видят на коне!

А у нашего графа бегают глаза. Уверенности нет, веры нет. Le moral est mauvais (2). Вы знаете, как Ермолов его прозвал? Граф Ерихонский. Как же, мне из Петербурга писали. И я жду терпеливо событий. Правда-матка скажется, наша правда, солдатская. Я послал ему сегодня пакетец: иностранные газеты. Пожалуйста - "Journal des debats" пишет: генерал Паскевич, талантами не одаренный, просто счастлив, удачлив, и всюду помогают ему les gens du malheur (3), господа сенаторы, те, что на Сенатских площадях в декабре танцевали. Я эти места карандашом обвел, в числе прочих разумеется. Пускай его поерихонится. Я им удивляюсь. Как человек, как военный, как сын отечества - я им удивляюсь. Сидит у него артиллеристом Бурцев, отличный полковник - и все решительно делает. А он ведь тоже, знаете, из стаи славной. У меня о нем вот такая тетрадь наблюдений. В солдатах - офицеры, инженеры - тоже все за него делают. Слава отечества им дорога? Плюньте, дорогой полковник, плюньте, дуньте и перекреститесь. Россию они готовы моментально на месте уничтожить. Им слава отечества важна? Нет - просто им выслужиться смерть хочется, шкуру меняют, часа ждут. А потом извольте - тут как тут! И вы думаете, полковник, - дураки? А вот и не дураки. Вы думаете здесь, например, господа тифлисцы, моло- --------------------------------------(1) Нравственность хорошая (фр.). (2) Нравственность плохая (фр.). (3) Пострадавшие (фр.). дежь тифлисская, они довольны? Ну, а я этого не думаю. Только на балах изображаю это довольство всеобщее. И вот это уж пусть умрет с вами, полковник, и за дверь не выйдет: милейший наш губернатор, мой юный наперсник, господин Завилейский, - он кто такой? Нет, вы скажите, полковник! Кто такой господин Завилейский? А я скажу, пожалуйста. Господин Завилейский - поляк! Польша! Сейм народовый! Ведь тут такое получается взаимное сосредоточение и узел, что, хотите верьте, хотите нет, а ждешь: действительно вот - возьмет да и грянет! Тут такая логистика нужна! Я вот сегодня одного коллежского асессора заарестовал. Пишет в письме к приятелю - и как будто ничего тайного: "Влюблен, мол, в деву гор и жду часа". Но прислушайтесь, полковник: де-ва гор. Это что? Что это такое дева гор? Что это за час такой, скажите, полковник? И чего его ждать, часа-то? А вот то-то и есть. Тут под девой гор, может, целое общество скрывается. Скажу вам, как старому другу, с которым на поле брани, слава тебе господи, рядом стоял, - я знаю каждый их шаг. Я, но не Паскевич. Я затем здесь ведь главным образом и поставлен. Но он чего требует? Он требует, чтобы я ему все свои рапорты посылал. Ну-с, а завтра потребуется, скажем, о нем самом рапорты писать? Так что же, и их ему направлять? Пожалуйста, подождет. Кто в деле, тот в ответе. Я ведь понимаю, куда он метит: дескать, солдаты гарнизонные в крепостное состояние обращены, командирам дома строят, сторожами служат. Это у меня. А где тут крепостное состояние? Это городское благоустройство. Ну, а у самого- как христолюбивое воинство кормится? С небеси манна падает? Нет-с, кур да баранов побирывают, мародерством воинство-то промышляет. У меня ведь не его реляции имеются: "Ура! Фельдмаршал Суворов!" - я глаз свой далеко кидаю. Ведь даже над Муравьевым, очень, очень близким лицом, приходится иметь наблюдение. Действительно, много-то ведь Муравьевых замешаны. Может, и в однофамильце кроется. Это хоть и странно, а однако же довольно вероятно. Но за всем тем скажу вам: я устал. Я ведь века Александра человек. Я тактик, но я устал. Мне хочется иногда, хотите верьте, хотите нет, забыться или даже пасть со славою. Вы не верите, полковник, что я задаю балы с политическими целями, как я, кажется, намедни вам говорил. Конечно, и это есть, но главное то, что я устал. Просто все неверно и колеблется. Я, может быть, разучился понимать людей. Бросаюсь в поэзию - я ведь очень люблю стихи - и что же нахожу? Падение вкуса. Я люблю одни баллады Жуковского. Есть у меня рукопись Александра Сергеича, нашего жениха. Прочел и бросил ее, полковник, в стол. Я люблю смеяться - пожалуйста, мало ли сюжетов? Боккачио, например. Как загонял монах дьявола в ад девице. Это прекрасно, полковник. Неужели вы не читали? Я вам дам книжку. Но я прочел Александра Сергеевича комедию и поразился. Есть смешные положения, удачные портретцы, и кой-кому достается так, что любо. Но ведь уж над всем, над всем смеется без конца и без краю. Гвардия ему не нравится, видите ли, уж гвардия ему смешна стала. "Гварди-онцы". Это смешно? Это плоско. Теперь к Паскевичу ускакал. Вдруг объявление о помолвке и вдруг скок. Я ему дал двенадцать казаков, пусть едет. Мне что? Эти его проекты о Закавказье! У меня есть сведения, весь этот проект читал я, в донесении разумеется, но, хотите верьте, хотите нет, я над ним заснул. Скучнейшие фантазии, как будто человек сидел, сидел, писал, писал, и все это ему приснилось. И все-таки, полковник, вы знаете, кого я уважаю? Его. Все-таки. Все-таки уважаю. В нем есть свободный тон, старый, московский. Он говорит свободно. Если хотите знать, я люблю его, полковник. Я не тактик и не стратег, я хочу любви, мой любезный друг, и хочу свободной молодежи, чтоб они целовались, чтоб они плодились, черт их возьми совсем, чтоб они смеялись.

Эвоэ! - и неги глас!

Пускай он женится на девочке, пожалуйста. Выпьем за его здоровье. За здоровье новобрачных, ура! Я и вас, полковник, люблю. И помяните меня добрым словом, когда меня не станет. Пускай обо мне болтают тогда. Взвод, вперед!

Сипягин - грудь полков! О, сколь он ужасает!

Помните, полковник? А теперь помогите мне встать с кресел. Я сам, кажется, не могу. Я употребил.

9

Грибоедов шпорил коня. Конь похрапывал, поднимаясь на отвесную гору. Война не пахла кровью, она пахла хлебом. Он втягивал в ноздри ее плотный запах. - Отчего здесь пахнет хлебом? -спросил вдруг доктор. Он трясся на лошади, как мешок с мукой. Мальцов, стараясь прирасти к седлу и прыгая в нем, взглянул на доктора иронически. - Это пахнет кровью, - сказал он значительно. - Нет, верно, что хлебом, ваше благородие, - сказал линейный казак. Извольте поглядеть: ямы. Действительно, откосы при дороге были изрыты большими рытвинами. - Это след ядер? - спросил важно Мальцов. - Нет, зачем ядер. Сюда еще ядра не долетали. Это стоянка была. Это печка такая. Копачи на стоянке роют ямы, вот и свод и под. В другой ямке набьют колушков, смажут клейстером - вот квашня. И хлеб пекут. И еще кваску заведут. И этот теплый хлебный запах, державшийся в теплой, накаленной земле, - было первое, чем встретила Грибоедова война. Он чувствовал потребность заботиться о докторе, не умевшем ездить на коне, и даже о Мальцеве, который думал, что это - первое "дело", и едва ли не воображал, что воюет. Проект у Паскевича пройдет; он вернется и женится на Нине. Или проект не пройдет - он вернется и будет жить с Ниной отшельником, еремитом в Цинондалах. Это имение Нины, там тонкий, синеватый воздух, трава, виноградники, и с балкона видно, как бежит Алазань, прохладная. А здесь горы и жара. А в Персию он не поедет и не хочет о ней думать: вещи ушли в Астрахань - дурак Финик услал, верительных грамот нет пока - император где-то на Дунае. - Мы и бани, ваше благородие, в яме складываем, - говорил старший казак доктору. - Камелек из камня, бурьян запалим или кизик. Сверху палатку, снизу дерном покроем. На палатку ведра три воды вылить, чтобы пар не выходил, и очень хорошая, легкая баня бывает. Они взобрались на самую крутизну Безобдала, и тут их встретила ночь и гроза с черными тучами, фиолетовыми молниями, громом и ливнем. Они вымокли до костей. Доктор разделся догола, сложил платье и лег на него животом, охраняя от грозы. Казаки не смеялись, но Мальцов багровел от стыда за его поведение. К Гумрам подъехали в семь часов дня. В Гумрах уже было тревожно. Сообщение с главным отрядом было прервано, появлялись пыльные и какие-то закопченные, дымные верховые, передавали, что граф оставил Карсский пашалык и с тылу его теснят турецкие партизаны, что была стычка у Черноморского полка в горах, за Арпачаем, и исход неизвестен. Мальцов спросил у Грибоедова, краснея: - Неужели поражение? - Не думаю, - ответил Грибоедов спокойно, - так всегда. Здесь, в Гумрах, война уже не пахла хлебом. Гумры - большое селение было еще разорено персидской войной. В пустыне бесстыдно торчали печи и трубы, как внутренности несуществующих жилищ. Кошки, худые от голода, бегали по пепелищу. Одичалые ротные свиньи, которых защитил коран - их не резали персияне, - поднимали кверху черные рыла среди развалин. Небольшой дом был русской квартирой. Другой небольшой дом - карантин. В Гумрах он получил записку от Паскевича: "Иду под Ахалкалаки. В Гумрах комендант даст вам безопасный конвой при одном орудии. Жду". Война и спешка удивительно способствовали краткости и даже красоте слога: "Иду под Ахалкалаки". Переночевали в Гумрах, видели, как бегают карантинные стражи в длинных балахонах, с курильнями, похожими на кадила, и утром выехали. Под Гумрами сразу наткнулись на отряд: две роты Козловского полка, две Карабинерного и сто человек выздоровевших шли к главному корпусу и не знали, где он. Грибоедов скомандовал им "смирно!" - и взял их под команду. Он ехал с двенадцатью казаками да еще двенадцатью гумринскими кавалеристами, за ними шла пушка, а за пушкой - его войско. У него уже было свое войско. Сзади трясся обоз - арба с припасами, и в ней сидел статский человек - Сашка. На каждом шагу на них могли напасть и уничтожить. И каждый шаг коня был легкий, отчетливый. Двадцать пятого июня они пробрались в главную квартиру, в Ахалкалаки, к графу Паскевичу.