Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Есаков

§ 2. Концепция mentes reae в практическом преломлении

Основными следствиями концепции mens mala для ряда институтов материального уголовного права являлось, во-первых, их сущностное обоснование, базировавшееся на общем положении о моральной упречности настроя ума деятеля, т. е. на концептуальной характеристике социально-этической сущности mens rea, и, во-вторых, покоившаяся на понятийном аппарате mens rea их формально-юридическая рационализация. При этом необходимое и достаточное положение о моральной упречности настроя ума деятеля, отражённое в сравнительно неуглублённых и носивших отчасти фикционный характер формально-юридических построениях, являлось фундаментом и учения о юридической ошибке, и доктрины тяжкого убийства по правилу о фелонии, и института материальноправовых презумпций mens rea.

Естественно, что с разработкой концепции mentes reae старые подходы претерпели вызванные её появлением определённые изменения.

1. Юридическая ошибка

Постулат о нерелевантности юридической ошибки, выдвинутый доктриной уголовного права и оформленный в максиму ignorantia iuris, сохраняется в конце XIX – первой половине XX вв. как в теории[639], так и на практике[640].

Вместе с тем, оставаясь общим принципом, он подвергается в это время заметной теоретической переработке, связанной с видоизменением его формально-юридического обоснования.

В предшествующую рассматриваемой эпоху последнее в целом покоилось на презумпции всеобщего знания уголовного законодательства, базировавшейся, в свою очередь, на допущении, по которому представление о непреступном-преступном неразрывно связано с пониманием добра-зла и настолько неотделимо от последнего, что его не может не быть. Тем самым изначальная моральная упречность поступка обосновывала в конечном счёте посредством указанной презумпции нерелевантность error juris.

Эти теоретические построения были верны во время их создания в приложении к преступлениям mala in se, из которых в подавляющей своей массе состояло на тот момент уголовное право. К концу XIX в. ситуация изменилась, поставив под сомнение тезис о презумпции всеобщего знания уголовных законов. Широким использованием уголовно-правовых средств в борьбе с нарушениями законодательства в экономической и управленческой сферах американским правотворцами был создан объёмный массив преступлений mala prohibita, охвативший в определённой своей части такое поведение, которое в силу его внутренней природы уже не было связано с изначальной моральной упречностью и которое могло считаться морально порицаемым лишь по установлении сознательного нарушения лицом известного ему правового запрета. Уголовное право многократно увеличилось в объёме, а его истолкование и правильное применение стало сложной задачей даже для юристов,[641] не говоря уже об обывателях, не знакомых и не могущих ознакомиться со всем затрагивающим их жизнь и деятельность законодательным массивом.

Как следствие, презумпция всеобщего знания законодательства в первой половине XX в. теоретически серьёзно пошатнулась, поскольку, будучи сформулирована на безусловно верном допущении известности конечного числа моральных предписаний, лежащих в основе всего уголовного права, она потеряла свой базис с вторжением последнего в область изначально морально нейтрального поведения[642].

Ей на смену пришёл ряд концепций, попытавшихся по-иному обосновать нерелевантность юридической ошибки применительно к преступлениям, не являющимся априорно морально порицаемыми деяниями.

Из них первой следует упомянуть ставшую широко известной на американской почве точку зрения видного английского правоведа Джона Остина. Согласно его позиции, нерелевантность error juris как абсолютно необходимой нормы покоится не на якобы существующей возможной познаваемости права,[643] а исключительно на практических соображениях, заключающихся в нереальности получить в судебном процессе сколь-нибудь достоверное знание о подлинной осведомлённости или неосведомлённости лица относительно уголовно-правовых предписаний. Раскрывая свою мысль, Джон Остин указывал, что «была ли сторона в реальности неосведомлена о законе и была ли настолько неосведомлена о законе, что не имела предположения о его положениях, едва ли может быть определено какими-либо доказательствами, доступными другим».[644] Как следствие, «если бы незнание права было допущено как основание к оправданию, то суды оказались бы вовлечены в вопросы, которые едва ли было бы возможно разрешить и которые сделали бы впоследствии отправление правосудия невозможным».[645]

Кроме того, по мнению Джона Остина, даже если вопрос об известности закона и был разрешим в судебном процессе, то неосуществимым бы являлся второй шаг в таковом анализе, т. е. было бы невозможно определить, проявил ли обвиняемый небрежность в своей неосведомлённости о правовых предписаниях, поскольку это обязывало бы суд «распутать его прежнюю историю и изучить всю его жизнь» для вынесения справедливого решения.[646] Знал ли Джон Остин либо же нет, но за более чем двести лет до него схожие соображения высказывались английским историком и правоведом Джоном Селденом (1584–1654 гг.). В одной из своих работ, впервые опубликованной, правда, только в 1689 г., последний, обсуждая вопрос об error juris, отмечал следующее: «Незнание закона не извиняет человека; не потому что все люди знают закон, но потому что такое извинение каждый человек выдвигал бы в суде, и никто не мог бы сказать, как изобличить его (курсив мой. – Г.Е.)».[647]

Оценивая остиновский довод о процессуальной сложности доказывания реального незнания права, его едва ли можно счесть убедительным, на что обращалось внимание в литературе.[648] Спорный сам по себе в плане соответствия наличным возможностям судебного процесса, он выглядит ещё более дефектным с позиций абстрактных правовых принципов, по которым если «правосудие требует доказывания факта, то трудность, возникающая при этом, не является основанием для отказа от такой попытки»,[649] а интересы индивида в уголовно-правовой сфере не должны приноситься в жертву интересам сообщества без достаточных на то оснований, каковых, соответственно, нет и не может быть в данной ситуации, связанной с решением центрального вопроса о реальной личной виновности человека в субъективном плане.

В преодоление остиновского взгляда Оливер У. Холмс-мл. предложил иное, также достаточно широко известное обоснование максимы ignorantia juris. Согласно его позиции, «каждый с необходимостью чувствует, что незнание права никогда не может быть допущено как обстоятельство, исключающее виновность, даже если факт (неосведомлённости о законе. – Г.Е.) мог бы быть с очевидностью доказан в каждом деле».[650] Обосновывается данный тезис им следующим образом:

«Политика общества жертвует индивидом для общего блага. Желательно, чтобы бремя для всех было равным, но ещё более желательно положить конец таким преступлениям, как грабёж и тяжкое убийство. Несомненно, истинно то, что существует множество ситуаций, в которых преступник не мог знать, что им нарушается право, но признать это как всеобщее извинение было бы поощрением незнания, в то время как законодатель решил заставить людей знать и подчиняться; справедливость же по отношению к индивиду обоснованно перевешивается более значимыми интересами на другой чаше весов».[651]

В своей сущности изложенная точка зрения является отражением легальной философии либерального позитивизма, исповедовавшейся Оливером У. Холмсом-мл. Согласно последней, человек, не достигающий стандартов сообщества, может быть «принесён ему в жертву»,[652] а право, должное быть отделённым от морали, не зависит от моральных суждений индивидов о нём. При этом чтобы познать право, не просто необходимо, но и достаточно ознакомиться с его содержанием, а становление правопорядка, соответственно, зависит от правовой просвещённости населения. Как следствие, человек, ссылающийся на свою неосведомлённость, хотя и может быть морально непорицаем, не вправе, тем не менее, рассчитывать на какое-либо снисхождение со стороны общества.

Бесспорно изысканная теоретичность такого подхода и предопределила то обстоятельство, что он остался лишь теорией, несовместимой, кроме того, с краеугольным принципом современного цивилизованного сообщества, согласно которому «человек… существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли».[653] Да и вряд ли возможно рассматривать в качестве цели уголовного права в данном случае стимулирование знания о правовых предписаниях, поскольку это, в конечном счёте, подразумевало бы релевантность знания уголовного закона для целей наступления уголовной ответственности, т. е. противоречило бы исходному тезису о нерелевантности такого знания.[654]