Антология Сатиры и Юмора России ХХ века - Феликс Кривин

Ностальгия по холере

Сегодня у нас чума, а когда-то была холера. Холера — болезнь для избранных, ею болеют только люди. Если уж заболел холерой, можешь быть уверен, что ты — человек (иногда не хватает этой уверенности). А если чумой заболел, то это еще вопрос, потому что чумой болеет и всякая нечисть.

Эх, холера! Вот это была болезнь! От нее даже иногда выздоравливали. Некоторые еще лучше себя чувствовали, чем до болезни, говорили, что холера прибавила им здоровья.

А холерные бараки? Разве их можно сравнить с чумными ямами? Причем каждый больной холерой имел право на место в холерном бараке, среди людей, потому что холера — болезнь человеческая. А сегодня у нас ничего человеческого почти не осталось. Свалят тебя в чумную яму, польют известью, и лежи, отсыпайся.

И мы еще были недовольны. Холерой недовольны! Хотя лежали не в ямах, а в нормальных барачных условиях, и некоторые даже выздоравливали. Но все равно мы были недовольны. Вот и имеем теперь чуму.

Конечно, чума — более демократическая болезнь, потому что ей подвержена всякая тварь, а не только избранное человечество. Но демократия хороша, когда она вытаскивает из ямы, а не сваливает в нее.

Хотя некоторые и сейчас, при чуме, продолжают ругать холеру. Говорят, что это было закрытое барачное общество. Им подавай открытую яму, чтоб можно было известь открыто воровать, сплавлять ее на все четыре открытых стороны.

Но в большинстве своем народ вспоминает холеру хорошо и надеется, что она еще, возможно, вернется. И провозглашает народ:

— Холера на нашу голову! Где ты, холера на нашу голову?

И на свадьбах, именинах и других торжествах самое лучшее пожелание:

— Чтоб тебя холера забрала!

Охраняется государством

Много у нас памятников старины, но самый старый среди них — это наша тюрьма народов. И охраняется государством зорче других. Народ, однако, недоволен. Хоть и старинная тюрьма, и достопримечательная, а все равно тянет из нее на свободу.

Государство думает: может, и впрямь перестроить им эту тюрьму во что-то более пригодное для жизни? В какой-нибудь, к примеру, дом отдыха?

Перестроили. Сидят граждане, отдыхают. Раньше просто сидели в тюрьме, а теперь сидят, отдыхают. Дело это мудреное: сидеть-то они умеют, а отдыхать — нет. Пить, конечно, тоже умеют, потому что, когда сидишь, всегда почему-то выпить хочется.

Сидят, выпивают под охраной государства. Уже и пить нечего, и закусывать нечем, а они все равно выпивают, закусывают. С такой закалкой надо в рынок входить. Прямо в рынок входить, никуда не заходя по дороге.

Стали перестраивать дом отдыха в рынок. В торговый дом. Если б только не рэкет. «Рэкет» — слово английское, но он почему-то у нас появился. Ничего английского не появилось, только рэкет, то есть мучительство. Издевательство над гражданами. Как будто у нас своего издевательства не хватало.

Потерпите, говорит государство, все будет хорошо. Но никто терпеть не хочет. Может, перестроить торговый дом в дом терпимости?

Перестроили. Официально назвали — публичный дом, для большей публичности, всенародности. Чтоб народ понимал, что он не просто терпит, а публично участвует в этом большом всенародном деле. И все же спокойной жизни нет. Убивают, грабят, насилуют. В публичном доме насилуют! Ну не сумасшедший дом?

Между прочим, неплохая идея. Перестроили дом терпимости в сумасшедший дом. Тут, конечно, со всех сторон потекла гуманитарная помощь. И прямо на рынок, никуда по дороге не заходя. Потому что мы уже вошли в рынок и теперь никак из него не выберемся.

Гуляет государство под охраной государства. А сумасшедшие ходят с плакатами: «Верните нам нашу тюрьму народов!»

Ну не сумасшедшие? Верните им тюрьму народов! Тюрьму надо содержать, а на что ее содержать, когда тут на нормальную сумасшедшую жизнь не хватает?

О старый, добрый сумасшедший дом,В какой содом ведут твои дороги?Я б до всего дошел своим умом,Да жаль, у головы устали ноги.

Побег из фауны

Иван Иванович вырыл во дворе ямку, встал в нее босыми ногами и сверху ноги присыпал землей. Потом раскинул руки, как на утренней зарядке, а на руках растопырил пальцы. Теперь он был похож на дерево.

Иван Иванович решил поменять животный образ жизни на растительный, чтоб получать пищу непосредственно из земли. Зарплату по полгода не платят, цены в магазинах такие, что никакому животному не по карману — кроме, конечно, самых хищных, которые других едят, а магазинными продуктами только закусывают.

Иван Иванович стоял, погрузив ноги в родную землю, и прислушивался: поступает в него пища или не поступает? Когда он был животным, то сразу это определял. Правда, ногами он никогда не ел, разве что по пьянке.

Из дома выбежала жена Верка. Еще издали удивилась, что муж стал какой-то маленький. А когда, приглядевшись, увидела, что он стоит с закопанными ногами, подумала, что он начал постепенно себя хоронить, и подняла крик, граничащий с плачем. Хотя была Верка крепкая женщина и крик у нее никогда не граничил с плачем — разве что с плачем окружающих.

— Ваня! — кричала Верка. — Ты куда от нас собрался, на кого кидаешь родных детей?

Иван Иванович молчал. Ему как дереву положено было молчать и только прислушиваться: поступает в него пища или не поступает? Деревья, может, потому и не разговаривают, что сосредоточены на добывании пищи. И если он за всю жизнь ничего для семьи не добыл, то, может, потому, что чересчур много разговаривал.

Вокруг собирался народ. Из дома выходили соседи, с улицы заходили прохожие. Одни рассматривали поступок Ивана Ивановича как самозакапывание — что-то вроде самосожжения, с той разницей, что при самосожжении человек сам себя сжигает, а при самозакапывании, без внешней помощи ему не обойтись. Некоторые пошли за лопатами.

Ноги мерзли, хотя при еде должно становиться тепло. Но это смотря какая еда, под землей, наверно, не разъешься. Может, деревья для того и присыпают землей, чтоб они не упали от голода.

Криком кричала верная жена Верка. Соседи с лопатами, сообразив, что это не самозакапывание, а обыкновенная растительная забастовка, стали тоже вокруг окапываться в ожидании грядущих растительных битв.

Скульптуртрегер Кобыляко

В краю вечной мерзлоты и бессрочного заключения одному начальнику лагеря пришла счастливая мысль высечь на скале бессмертный образ товарища Сталина.

Богат талантами край вечной мерзлоты. Если по баракам распределять, то наберется барак писателей, барак композиторов и, конечно, барак художников со скульптурным отсеком. Начлаг Кобыляко среди вверенных ему талантов легко нашел мастера резца, освободил его от каторжных работ и даже назначил усиленное питание.

Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, поэт может спокойно вкалывать на лесоповале, но, когда Аполлон потребует, тут уж извините: придется засучить рукава.

И мастер старался. Чуть свет он уже на скале, врубается в гранит, вырывая из него всенародно любимые черты, но придавая им более глубокое и осмысленное содержание. Особая трудность состоит в том, что в каждой каменной глыбе имеются свой Пушкин и свой Дантес, Моцарт и Сальери, Каин и Авель, и как не запутаться среди них, извлекая образ товарища Сталина?

Троцкий ведь тоже там сидит. И Ленин сидит. И каждый ждет своего часа.

Скульптуртрегер Кобыляко в искусстве не очень разбирался, он в нем любил только образ товарища Сталина. И по мере того, как любимый образ проступал из гранита на белый свет, он все чаще наведывался к скале, чтобы отдохнуть, созерцая вождя, от своей тяжелой и неблагодарной работы.

Когда оставалось прорубить всего несколько морщинок, чтобы улыбка вождя стала менее каменной и более человечной, в лагерь внезапно нагрянула инспекция. Начлага отыскали у подножия скалы, где он безмятежно наблюдал, как матерый враг нашего народа лупит топором по светлому лику товарища Сталина.

Арестовали обоих. Хотя мастер был уже один раз арестован, его арестовали во второй раз. Арестованные пытались объяснить, что скульптор не разрушал, а создавал образ великого Сталина, но вскоре оба признались, что работали на иностранную разведку.

На этом бы дело и кончилось, но в центре узнали, что отец народов оказался на Колыме, что было, конечно, результатом заговора. Арестовали инспекцию, лагерную администрацию, а также скульптора, уже дважды арестованного, арестовали в третий раз.

Но тут возник вопрос: что делать со скульптурой? Транспортировать в столицу — можно в дороге повредить, и тогда, чего доброго, загремишь в обратном направлении, а оставить ее на месте — получается, будто вождь народов сослан на Колыму.

Ситуация казалась безвыходной. Но там, на самом верху — не на скале, а на самом верху государства, — тоже не дураки сидят. Какой-то гуманный человек — не то Ворошилов, не то Каганович, а может быть, великий гуманист Молотов — сказал: