Сталин и Гитлер - Ричард Овери

Решение готовиться к войне с Польшей и решение отдать в конечном итоге приказ германским войскам пересечь границу были приняты Гитлером единолично. Эти решения не были приняты в отрыве от анализа международной обстановки, укреплявшего устоявшееся представление Гитлера о тех возможностях, которые вытекали из очевидной слабости Запада в сравнении с волей диктатора; некоторые доводы могут послужить аргументом в пользу того, что германский ирредентизм в отношении приграничных областей Польши побудил Гитлера занять жесткую позицию в отношении этой страны, но и это все равно не отменяет того бесспорного факта, что Гитлер был уверен в том, что война 1939 года будет носить локальный характер, по мере его возможностей, поэтому он оказывал давление на поляков с тем, чтобы лишить их возможности согласиться на урегулирование незадолго до конфликта; детали подготовки к кампании разрабатывались военными, которые на этой стадии развития событий имели возможность влиять на решение проблем, имевших сугубо технический характер. Решение начать войну было тем не менее принято Гитлером совершенно самостоятельно, когда в марте 1939 года, не достигнув успеха в принуждении польского правительства добровольно согласиться на территориальные притязания Германии, он отдал 3 апреля приказ военным подготовить «Белый план» вторжения и оккупации всей Польши в конце лета того года. Война, утверждал он в своей директиве, «искоренит угрозу», исходящую из Польши, «на все времена», однако, прежде чем начинать войну, необходимо было добиться дипломатической изоляции Польши. По убеждению Гитлера, война должна была стать локальным польско-германским конфликтом, а реакция Запада должна была свестись, самое большее, к выражениям протеста и угрозам94.

Полная убежденность в том, что Запад не будет вмешиваться в конфликт ради спасения Польши, занимала центральное место в мыслях Гитлера в течение всего лета 1939 года. Войскам было приказано занять позиции 12 августа 1939 года, а день «X» для начала вторжения был назначен на 26 августа. Проблема заключалась не в самой войне с Польшей, которая (война) пользовалась определенной поддержкой некоторых слоев населения, а в том, чтобы удержать ее в рамках локального конфликта. В течение всего лета французское и британское правительства давали ясно понять, что в случае вторжения в Польшу они объявят войну. Как таковую, войну не приветствовали ни германская общественность, ни военное и партийное руководство. Гитлер твердо стоял на своем, полагая, что Запад в военном отношении слишком слаб, политически разобщен и слабоволен для того, чтобы противостоять реальной демонстрации политической воли: «Наши враги – мелкие черви; я видел их в Мюнхене». Разведывательное сообщество снабжало его материалами, в которых он находил нужные ему факты, подтверждающие его предположения95. Но в момент, когда кризис достиг своего максимума, неуверенность в позиции Запада захватила даже Гитлера. 23 августа в срочном порядке был подписан пакт о ненападении с Советским Союзом с тем, чтобы обеспечить его нейтралитет. Гитлер воспользовался этим пактом для того, чтобы триумфально заявить своему окружению о том, что у Запада с этого момента нет надежды на предотвращение захвата Польши. 25 августа, когда все ждали приказа о вторжении, он снова засомневался; день «Х» был отложен до 1 сентября. В последние дни перед вторжением приближенные к фюреру лица продолжали выражать сомнение. Геринг говорил Геббельсу, что они недостаточно успешно работали все долгие шесть лет «ради риска потерять все в этой войне». Дневниковые записи Геббельса свидетельствуют о его опасениях, что Гитлер мог ошибиться в оценке настроений, но в то же время они говорят об уверенности самого Гитлера, которую он выражал за день до начала войны: «Фюрер не верит, что Англия вмешается»96. 31 августа приказ о вторжении был отдан, и его уже не отменяли; через три дня Великобритания и Франция объявили войну Германии.

Решение напасть на Польшу вопреки очевидным фактам, говорившим о том, что вторжение спровоцирует глобальную войну, к которой Гитлер не был готов (один из военных адъютантов слышал, как Гитлер говорил о том, что война с Францией – «это проблема на будущее» и, что «Польша останется в одиночестве»), можно трактовать как показатель того, как сам Гитлер воспринимал свою власть. Годом ранее он планировал начать другую ограниченную войну – против Чехословакии, но вынужден был оставить эту идею из-за страха вмешательства Запада, отсутствия энтузиазма у населения и вмешательства Геринга на драматичном заседании в рейхсканцелярии утром 28 сентября, и согласиться на то, что стало Мюнхенской конференцией и урегулированием путем подписания договора. Он рассматривал этот исход не как победу, достигнутую путем дипломатических угроз, а как поражение его видов на войну. «Фюрер в конечном итоге уступил, и окончательно», – отметил в своем дневнике один из свидетелей тех событий. В 1939 году Гитлер принял решение, что он, являясь Верховным главнокомандующим Германии, больше не повторит подобное публичное отступление и отмену войны, какой бы страшной ни была угроза. «Я всегда шел на большой риск, когда был убежден в том, что успех возможен, – говорил он командирам. – Теперь тоже существует большой риск. Стальные нервы. Стальная решимость». В августе 1939 года все видели, что он находится в состоянии «исключительного раздражения, крайне ожесточен, и резок» в отношениях со всеми, кто был рядом, предупреждая быть осторожными97. Когда в день вторжения Германии в Польшу Риббентроп сообщил ему о поступивших из Франции предупреждениях о том, что Франция будет воевать, Гитлер заявил: «Я наконец принял решение действовать, не спрашивая мнения тех людей, которые снабжали меня ложной информацией в стольких случаях… Я буду полагаться на свое суждение»98. В сентябре 1939 года он игнорировал очевидные факты, говорившие о том, что всеобщая война стала неизбежной, переступая таким образом через все барьеры, которые сдерживали его власть и были установлены партией, военными, общественным мнением и иностранными деятелями. Война против Польши была классической демонстрацией своеволия диктатуры.

Те же слова можно отнести и к настойчивому утверждению Сталина весной и летом 1941 года о том, что угрозы германского нападения не существует. И в этом случае суждение представлялось в определенном смысле рациональным. Гитлер находился в состоянии войны с Британской империей и также оказался вовлеченным своим итальянским союзником в конфликт на Балканах. Сталин, по словам будущего советского посла в Вашингтоне Максима Литвинова, полагал, что нападение на «такую мощную страну, как наша» пока он не закончил войну на западе, для Гитлера было просто «сумасшествием».99 В апреле 1941 года Советский Союз заключил договор с Японией с тем, чтобы гарантировать ее нейтралитет и получить возможность сконцентрировать больше сил на западе страны. Сталин приказал осуществлять поставки в Германию, которые должны были совершаться в соответствии с торговыми договорами, заключенными в 1940-м и 1941 годах, пунктуально и в полном объеме, а также оказывать некоторую военную помощь. Однако, вопреки благовидной интерпретации своих намерений Германией, имелось огромное количество разного рода свидетельств того, что она готовится к массированным атакам. Германия тщательно скрывала свои истинные планы с помощью хорошо разработанной дезинформации, однако постепенное передвижение трех миллионов людей в полном вооружении в направлении конечных пунктов дислокации, где должны были происходить военные действия, скрыть было невозможно. Кроме того, имелось большое количество секретной информации, часть которой поступала от немецких коммунистов, симпатизировавших Советскому Союзу и перешедших на советскую территорию, говорившей об истинных намерениях Германии. В Москву поступило по меньшей мере 84 таких предупреждения, но они воспринимались по указанию Сталина, как умышленная провокация или дезинформация, распространяемая англичанами, пытавшимися втянуть Советский Союз в войну. На заседании советского партийного и военного руководства, состоявшегося 21 мая, секретные донесения были восприняты с такой нервозностью, что все его члены просто-напросто забыли привычно зааплодировать, когда прозвучало имя Сталина. Но все попытки людей из окружения Сталина убедить его отнестись серьезно к разведывательным данным, им грубо отвергались100.