Апостол Павел - Мария-Франсуаза Басле

Для общественного мнения отношения между иудеями и греками составляли самую актуальную и насущную проблему. Недооценка Закона — вот в чем прямо обвиняли Павла, и не было ли это угрозой Храму и тем самым иудейскому народу? Враг народа, враг Закона, враг Храма[965] — вот мнение, которое составилось очень скоро, несмотря на то, что он никогда ничего дурного не говорил о Храме в своих писаниях. Но в тот период легко переходили от религии к политике, рассматривая оплошности, допущенные по отношению к святилищу, как преступление против народа. Нараставшее со времен правления Понтия Пилата напряжение между иудейским народом и римскими властями обострило национальные чувства и поощряло экстремистов, вынуждая тем самым консерваторов упрочивать свои позиции.

Друзья римлян — Павел не мог отрицать, как, впрочем, многие другие фарисеи[966], что это действительно было, — оказались в щекотливом положении после ошибок, накопленных правителем Феликсом. С одной стороны, он вел ожесточенную и слепую борьбу против всех националистических групп и деревенских жителей, подозреваемых в оказании им помощи: так умножалось количество крестов вдоль дорог[967]. С другой — несмотря на легкость, с которой он отправлял войска, он не имел вполне определенной позиции по отношению к иудейским сектам и повстанческим движениям: соотечественники упрекали его в том, что он потерял контроль над ситуацией в Самарии в 52 году, польстившись на прибыль от грабежа, а Иосиф (Флавий) — в том, что он закрыл глаза на убийство первосвященника Ионафана, который стеснял его[968]. Личная жизнь Феликса уже сама по себе была провокацией для набожных иудеев в 54 или 55 году он отнял у мужа, который, как в конце концов выяснилось, был обрезанным прозелитом, принцессу Друзиллу[969] — иудейку; из-за этого недозволенного и скандального, с точки зрения Торы, союза, царь Агриппа держался в стороне от своей сестры и деверя[970]. На Феликса, как и на многих других высокопоставленных представителей римской власти, действовал восточный мираж — все они стремились к царственным союзам, богатству, власти и очарованию оккультизма[971].

Обстановка не переставала ухудшаться. 54 год был отмечен устранением группы Елеазара, который уже больше двадцати лет вел партизанскую войну с гор Иудеи. Но этот «разбой», как говорили римляне[972], не прекратился, националисты вели теперь свою работу, создавая ополчения в сельской местности, которые объединялись для харизматической деятельности. На самом деле мессианские похождения следовали одно за другим, без конца, уже десятилетия, похождения египетского иудея, этакого нового Моисея, который хотел собрать народ в пустыне, чтобы дождаться здесь освобождения Иерусалима, возможно, будет последним в этом списке. Националисты нашли альтернативу усилению репрессий: не желая вести войну в деревнях, они принесли свою ярость в самое сердце города — на паперть Храма.

Терроризм зародился при правлении Феликса: людей убивали среди белого дня, в самом центре города. На народных собраниях, особенно в местах паломничества, террористы смешивались с толпой, пряча под одеждой небольшие кинжалы; избирали жертву и убивали внезапным ударом, оставалось только поддаться всеобщему волнению, чтобы дезориентировать стражей порядка в их поисках. Эти террористы ничем не были похожи на бандитов: их внешний вид внушал доверие, а некоторые из них были даже родственниками фарисеев. Римляне называли их «палачи» («sicairas») — словом, которое произошло от латинского названия небольшого кинжала, которыми они убивали свои жертвы[973].

Они были, разумеется, «военной группой», но само их существование уже оказывало давление даже на людей умеренных взглядов, чью точку зрения представляет историк Иосиф — знатный по происхождению фарисей. Все харизматические движения, которые потрясали Иудею, описаны как революционные начинания, совершенно противоположные греко-римскому либерализму и представлявшие опасность для общества[974]; под этим углом зрения всякий призыв к обращению, — которое само собой подразумевает изменения, — всякое проповедование новых мыслей может показаться разрушительным. Пытаясь сдержать прилив крайнего национализма, консерваторы становятся ярыми защитниками традиций. Большинство из них оказываются теперь сторонниками обязательного обрезания для тех, кто хотел навсегда обосноваться в Иудее, даже если другие, как Иосиф, были против принудительного обрезания и утверждали, что каждый должен чтить Бога согласно своим личным убеждениям[975]. Это был провал попытки объединения, к которому стремился Герод Великий в начале века: в Кесарии Галилейской, чье население в большинстве своем было адаптировано к греческому образу жизни, несмотря на иудейское миропонимание, стычки и межэтнические мятежи во время правления Феликса[976] умножались, особенно в местах собраний (на рыночных площадях).

Тем не менее городские иудеи, среди которых была группа эллинистов Филиппа, говорили на греческом языке и жили в окружении греков. Но проблема разделения иудеев и язычников в соответствии с правилами Закона Моисеева была драматической реальностью: те, кто не соглашался с этими требованиями, считались предателями в глазах националистов, экстремистов и даже людей умеренных взглядов.

Таким образом, обстоятельства складывались так, что все со страхом ожидали «революционной» Пятидесятницы — что было бы не впервые. В моменты наиболее сильного напряжения толпы, гораздо более многочисленные, чем обычно, шли в Иерусалим на праздники со всех концов Палестины: в 51 году народу насчитали около десяти тысяч. Они стояли лагерем вокруг святилища и имели сходство с римским легионом, который располагался в крепости Антония, нависшей над Храмом, и осаждал его со всех сторон[977]. Грандиозные паломничества накаляли страсти, и на паперти Храма царило постоянное возбуждение. Стычки здесь были частыми, и потасовки нередко переходили в мятежи, малейший жест, если был неуместным, мог спровоцировать беспорядки. Во время Пятидесятницы четвертого года до нашей эры именно у Храма произошло великое националистическое восстание. А незадолго до описываемых событий, во время праздника Пасхи в 52 году, солдат выразил насмешку над паломниками неприличным жестом, молодые люди стали бросать камни в военный отряд, а прибытие подкрепления, которое окружило портик, вызвало такую неописуемую панику, что в результате, как говорят, оказалось от двадцати до тридцати тысяч жертв[978]. Иудеи смогли подняться на крыши портиков, и оттуда забрасывали римлян камнями, избегая рукопашной схватки, так как весьма уступали им в силе.

Если прибавить ко всему этому угрозу «кинжалов» и боязнь внезапной расправы — «каждый ожидал внезапной смерти», — то станет понятно, что было неразумно «быть иным» у паперти Храма в день Пятидесятницы 55 года: всякого, кого считали «другим», кто не принадлежал к той же партии или к той же секте, «подстерегали издалека» и считали врагом[979].

Итак, можно представить, с каким вниманием наблюдали за всеми действиями Павла, который пользовался такой дурной репутацией. Инцидент произошел в последний день его очищения. Увидев его шествующим через город в сопровождении греков и иудеев Азии — обращенными или нет — неизвестно — присутствующие посчитали себя вправе выкрикивать ругательства. Входя в Храм с ефесянином Трофимом, которого все хорошо знали, Павел нарушал запрет, защищавший помещение Храма от язычников и позволявший им находиться только у внешней паперти. Этот закон был известен всем, и кроме того, о нем напоминала табличка с надписью на греческом и на латинском языках. Объявление гласило, что за это, столь явное нарушение, предусмотрена судебная процедура: левиты, которые были защитниками Храма, должны были указать народу на осквернителя святыни и осудить его на площади к побиению камнями. Оскорбленное общество — «толпа иудеев», как написано в «Деяниях» — очень быстро устраняло таким способом нежелательных личностей, несомненно, что нескольких священников и молодых людей было достаточно, чтобы придать коллективному убийству ритуальный характер казни[980].

Итак, Павла потащили к городским воротам, чтобы побить камнями вне стен города, как некогда Стефана. Разумеется, на самого Павла этот запрет не распространялся, так как по закону он не был иностранцем. Но его обвинили в том, что он ввел в святилище необрезанных греков — его противники знали, что делали: согласно раввинскому праву подстрекательство к преступлению приравнивалось к самому преступлении, особенно в отношении оскорбления святынь, и наказание за подстрекательство было таким же, как и за само преступление.

Был ли Павел действительно виновен? Все логическое построение «Деяний» имеет целью доказать обратное, включая и долгий пролог к событию, которое неопровержимо подтверждает, что его образ действий это образ действий набожного иудея. Возможно, он стал жертвой своей репутации: левиты и толпа, не разбираясь, обвинили его в присутствии иноземцев у внутренней паперти Храма. Может быть, он поплатился за свою опрометчивость или за один из своих душевных порывов, которые были ему свойственны. А возможно, он и в самом деле намеревался совершить мужественный поступок, вводя в Храм обращенного язычника, необрезанного, но имевшего веру, из тех, для кого он отстаивал Авраамово наследство, наследство Отца верующих…[981]