Забавы Палача - Виктор О`Рейли

– Я хочу, чтобы вы были со мной полностью откровенны, – сказал фон Граффенлауб. – Вы можете обнаружить нечто неприятное для меня. Тем не менее, я хочу знать все. Я должен знать все. Вы согласны?

Фицдуэйн кивнул. Правда, в душе у него шевельнулось нехорошее предчувствие.

– Откровенность должна быть взаимной, – сказал он. – У меня может появиться необходимость задать вопросы, на которые вы не захотите отвечать. Мои поиски могут завести меня в нежелательную для вас область. Давайте скажем прямо: если вы не станете ничего от меня утаивать, я отвечу вам тем же.

– Я понимаю, что это необходимо, – произнес фон Граффенлауб. – Какие бы неприятности ни ждали нас на этом пути, это лучше, чем сидеть сложа руки. Все это время я никак не мог прийти в себя. Я чувствовал за собой какую-то вину, но не мог определить, ни в чем она заключается, ни что я должен делать. Затем появились вы, и теперь я надеюсь найти ответ.

Высказав все, что хотел, фон Граффенлауб заметно расслабился, точно окончательное решение было принято им только сейчас. Легкое напряжение, которое ощущалось в нем во время беседы за ленчем, исчезло. Он протянул Фицдуэйну руку.

– Желаю удачи, – сказал он. Ирландец пожал ее.

– Пожалуй, теперь и коньячку можно выпить, – заметил он.

Фон Граффенлауб жестом подозвал официанта, сказал ему несколько слов, и на столе перед ними появились две рюмки. Они выпили в молчании – этот тост не требовалось произносить вслух. Фицдуэйн осушил рюмку, хотя его не покидало зловещее предчувствие.

Фон Граффенлауб заплатил по счету, потом повернулся к Фицдуэйну.

– Вы не возражаете против небольшой прогулки? Я сделал кое-какие приготовления, которые могут оказаться полезными.

День опять выдался теплый. Фицдуэйн решил, что ему скоро придется совершить рейд по магазинам. Он взял с собой одежду в расчете на снег, град, ветер и дождь. Он не ожидал, что здесь можно будет разгуливать в рубашке с коротким рукавом.

Они покинули Театерплац, миновали казино, стоявшее по левую руку, и прошли под элегантными арками моста Кирхенфельд. Затем позади остались выставочный зал и краеведческий музей. Они шагали быстро: адвокат был в хорошей спортивной форме.

Рядом с пересечением Гельвециаштрассе и Кирхен-фельдштрассе фон Граффенлауб свернул в узкий тупичок, скрытый за деревьями. С улицы его легко было пропустить. В тупике было несколько домов; на каждых воротах висели таблички с именами владельцев и переговорные устройства. Около четвертой калитки фон Граффенлауб остановился и набрал на электронном замке код.

Тяжелая стеклянная дверь, каркас которой составляла узорная стальная решетка, отомкнулась с легким щелчком. Фон Граффенлауб проигнорировал лифт и вместе с Фицдуэйном поднялся на два небольших пролета. Ступени и лестничная площадка на втором этаже были покрыты коврами. Фон Граффенлауб открыл еще одну дверь – на сей раз ключом. Они переступили порог небольшой, но удобно обставленной прихожей. Фон Граффенлауб захлопнул за ними дверь. По звуку, с которым она закрылась, сразу можно было понять, что она сделана не из одного только дерева.

Фицдуэйн почувствовал, что его кто-то держит. С некоторым трудом он высвободился из объятий гигантского растения в кадке, чьи ветви напоминали щупальца осьминога, усеянные колючками. Он уже начинал досадовать на привычку швейцарцев разводить в жилых домах тропические джунгли.

Фон Граффенлауб принялся знакомить его с квартирой: в его манере ощущался спокойный профессионализм опытного торговца недвижимостью. Однако некоторые детали его поведения показывали, что он чувствует себя здесь как дома.

Квартира была обставлена с удобством, граничащим с роскошью, однако в основном мебель была подобрана так, чтобы ее достоинства не бросались в глаза. Единственным исключением была спальня, предназначенная для хозяина: пол здесь устилал толстый белый ковер, в центре стояла королевских размеров кровать с черными шелковыми простынями, а в потолке над ней находилось зеркало.

– Очень уютно, – сказал Фицдуэйн.

Комната, которая прежде, видимо, служила гостиной, была превращена в великолепно оборудованный кабинет. Вдоль одной стены тянулись набитые книгами полки. Другую занимали наглядные пособия. В неглубокой нише, за ширмой, прятался телеэкран; рядом с ним висела затянутая материей доска с картами и схемами, которые удерживались на ней при помощи магнитов. Среди прочих здесь были карты Берна и Швейцарии. Мебель была современной и, судя по ее основательности и продуманному дизайну, далеко не дешевой. К рабочему столу примыкал стол для совещаний – вместе они образовывали букву Т. Стулья из нержавеющей стали и черной кожи представляли собой последнее слово в эргономике: их сиденья и спинки можно было поворачивать и наклонять как угодно, подстраивать на любую высоту, чтобы обеспечить правильную осанку сидящего.

Дверцы стенного шкафа были раскрыты и являли взору полный набор средств деловой коммуникации: здесь стояли еще несколько телеэкранов – один из них для связи с финансовой службой “Рейтере”, – телекс, высокоскоростной факс, мощный радиоприемник, диктофон и фотокопировальное устройство. Под персональный компьютер была выделена особая передвижная тележка.

– Телефон? – спросил Фицдуэйн; о чем-то ведь наверняка забыли. Он вспомнил карикатуру в “Нью-Йоркере”:

“Знаешь, Глебов, умников нигде не любят”.

Фон Граффенлауб нажал спрятанную под столом кнопку. Отодвинулась специальная панель, и под слабое гудение электромотора наружу выехал столик с телефоном, оснащенным всеми мыслимыми вспомогательными устройствами. Адвокат показал на одно из них.

– Это магнитофон для записи разговоров на пленку, – заметил он.

– Очень удобно, – вежливо отозвался Фицдуэйн. Они перешли в кухню. Шкафчики, двухдверный холодильник и огромная морозильная камера ломились от продуктов. В примыкающей к кухне кладовой рядами лежали бесчисленные бутылки с красным вином. Как полагается в Швейцарии, все они были покрыты пылью.

– Белое вино в подвале, – сказал фон Граффенлауб. – Он же служит и бомбоубежищем на случай ядерной войны.

Фицдуэйн чуть не рассмеялся. Он изучал этикетки на бутылках. В большинстве вина были марочные, из самых знаменитых виноградников.

– Бомбоубежище – это уж слишком.

– Обычное дело, – сказал фон Граффенлауб. – Такие бомбоубежища или ходы к ним есть почти во всех швейцарских домах. Без этого в строительстве не обходятся уже много лет.

Экскурсия продолжалась. Ванная блистала чистотой, словно операционная. К биде без марлевой повязки и белого халата и подойти было страшно. Унитаз был оснащен электронным приспособлением для спуска воды. Фицдуэйн потрогал туалетную бумагу: мягкая, как пух. Те, кто обустраивал эту квартиру, не упустили ни одной мелочи.

В гостиной было светло и просторно. Раздвижные стеклянные двери вели на веранду. Полкомнаты занимала ультрасовременная угловая софа. Она была обита мягчайшей кожей – такой мебели Фицдуэйн никогда еще не видел. Он уселся на продолговатый диванный валик и вытянул ноги. Кожа была податливой, теплой на ощупь.

Фон Граффенлауб устроился напротив него в какой-то конструкции из ремней, блоков, кожи и стали – она лишь отдаленно напоминала кресло, но явно казалась адвокату весьма удобной. Он вынул из укромного местечка на полу “дипломат”, положил его на колени и повернул колесики двух цифровых замков. Послышались два мягких щелчка – с таким звуком срабатывают лишь безупречно отлаженные механизмы.

– Это специальный портфель, – сказал он. – Его надо открывать не раньше чем через тридцать секунд после того, как отскочат защелки, иначе будут неприятности. Слезоточивый газ, краска, сирена, пружины в лицо – короче говоря, вам не поздоровится.

– Чья это квартира? – спросил Фицдуэйн.

– Ваша.

Фицдуэйн поднял бровь.

– Недурно.

Фон Граффенлауб негромко рассмеялся. Глубоким, сочным, заразительным смехом. Пускай в изображении Врени он и выглядел безжалостным капиталистом, но Фицдуэйн определенно начинал чувствовать к нему симпатию. Впрочем, симпатия и доверие – вещи разные.

Эрика фон Граффенлауб подтянула к себе колени и раздвинула их. Ее руки вцепились в мокрую от пота простыню. Она на миг закрыла глаза, ожидая, пока его губы и язык приникнут к заветному месту. Сначала она почувствовала тепло его дыхания; потом он легонько коснулся ее клитора кончиком языка. Она ждала, стараясь лежать абсолютно неподвижно, а медленная, невероятно медленная ласка все продолжалась. Ее дыхание постепенно учащалось, но минуты шли, а она лежала почти без движения: о том, что бушевало внутри нее, можно было догадаться лишь по легким случайным судорогам.

Этой игре научил ее он. Он любил дразнить, возбуждать, оттягивать кульминацию. Понемногу физическое наслаждение становилось таким острым, что его невозможно было долее сдерживать, – и на один бесконечно драгоценный миг захлестывало ее целиком, подавляло все остальное, превращаясь в самую суть существования.