Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

Лев Ник. ездил верхом с Булгаковым, и они заблудились в Засеке, но приехали не поздно. Опять корректуры «Искусства». Днем пришел со станции Засека В. Г. Короленко и провел весь вечер, без конца рассказывая о самых интересных и разнообразных предметах: о разных сектантах, собирающихся у святого озера в Макарьевском уезде, о монастырях, о пытках, о тюрьмах, о первом знакомстве с Горьким, о картинах Репина и проч. и проч. Жаль, что нельзя записать. Говорит Короленко очень хорошо, содержательно и красноречиво. Посылали за Гольденвейзером; он играл в шахматы с Львом Ник-м, а главное, его интересовал Короленко. Саша ездила на Провалы с Ольгой, детьми и Гольденвейзерами. Дождь шел, и все промокли.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

Нынче, лежа в постели, пришла мысль, очень мне показавшаяся важной. Думал, запишу после. И забыл, забыл и не могу вспомнить. Сейчас встретил тут же, где записывал это, С. А. Она идет скоро, страшно взволнованная. Мне очень жалко стало ее. Сказал дома, чтобы за ней посмотрели тайно, куда она пошла. Саша же рассказала, что она ходит не без цели, а подкарауливая меня. Стало менее жалко. Тут есть недоброта, и я еще не могу быть равнодушен – в смысле любви к недоброму. Думаю уехать, оставив письмо, и боюсь, хотя думаю, что ей было бы лучше. Сейчас прочел письма, взялся за «Безумие» и отложил. Нет охоты писать, ни силы. Теперь первый час. Тяжело вечное прятание и страх за нее.

А. Л. Толстая. Из воспоминаний.

Настроение несколько разрядилось с приездом Короленко. Собрались все в залу, и Короленко весь вечер рассказывал нам о своих путешествиях по России, о своей поездке в Америку. Все заслушались. Он оказался превосходным рассказчиком. Узнав, что я ездила днем с Ольгиными детьми на Провалы, он спросил меня про них. Я объяснила ему, что в семи верстах от Ясной Поляны есть озера, что отец помнит старика-крестьянина, при котором образовались эти провалы. Утром крестьянин этот пришел, видит – лес провалился, деревья повыворочены корнями кверху и на месте леса озера круглые. Таких провалов несколько, и некоторые такие глубокие, что дна в них не нашли. Короленко стал рассказывать о таком же провале в Нижегородской губернии, где в народе существует предание, что здесь раньше стоял город. Раз в году, в ночь с 21 на 22 июня, сюда сходятся люди всевозможных верований, молятся, и зажигают свечи, и ходят на коленях кругом озера. Все эти люди, разделившись на группы, молятся, у некоторых на лицах сияет радость, на глазах слезы, они как будто видят этот погибший город, слышат звон колоколов.

Рассказывал Короленко о вотяках, их быте, жизни. Заговорили о Столыпинском законе 9 ноября, который Короленко, так же как и отец, не одобрял, так как это разрушало основной принцип «общины» крестьянства. Разговор коснулся Генри Джорджа. Оказалось, что Короленко, когда ездил в Америку, присутствовал на конференции, где выступал Джордж.

Утром я возила Короленко к Черткову. Дорогой я поняла из намеков Короленки, что моя мать говорила с ним о своих горестях, осуждая отца и Черткова, и хотя мне было очень тяжело говорить с чужим мне человеком, но я должна была осветить ему истинное положение. Кое-что рассказал ему Чертков. «Ну, теперь я еще больше убедился, что Л. Н. дуб, который выдерживает все и не сломается. А я-то воображал, что он живет в такой счастливой обстановке, что малейшим противоречием его боятся потревожить. Я всегда слышал, что Л. Н. не терпит возражений, и боялся высказывать свои взгляды – теперь я вижу его терпимость.

7 августа

Все тот же над нами гнет, та же мрачность в доме; кстати, и дождик все льет и льет, перепутал проросший овес в поле. Приходили наши крестьяне, роздали по дворам деньги Моода. Пришлось на двор по 5 рублей 50 копеек – всего 401 рубль 50 копеек. Уехал Короленко. Позировала Леве, сидела с гостем, отправила в типографию XV часть для набора. Не хочется писать о том, что больнее всего на свете и что гложет меня день и ночь, – эта жестокая холодность Льва H – а. Он не поздоровался даже сегодня со мной; весь день не говорит ни слова, мрачен, сердит; тон его со мной такой, что я ему мешаю жить, что я в тягость. И все оттого, что он для меня перестал видать Черткова.

И взял на себя Лев Ник. молчать – молчать весь день и дуться – упорно, зло молчать. С моим живым, откровенным характером это молчание невыносимо. Но он и хочет меня мучить, и вполне достигает этого.

Я не запрещала Черткову ездить к нам ни словесно, ни письменно; писал ли ему что Л. Н. или Лева – не знаю. У них все тайно. Скоро ли уедут Чертковы, тоже неизвестно. Хочет ли Л. Н., чтоб опять видаться с Чертковым, тоже не знаю. Молчит и молчит. Что делается в душе его? Не поймешь. На лице видны гнев и скорбь. Ах, хоть бы растаял лед в его сердце!

Жили же мы десятки лет без Черткова и были счастливы. Что же теперь? Ведь мы все те же, а между тем сестры ссорятся с братьями, отец недоброжелателен к сыновьям, дочери к матери, муж возненавидел жену, жена – Черткова, – и все от него, оттого что его глупая, громоздкая и грубая фигура втерлась в нашу семью, опутала старика и губит мое счастье и жизнь…

Сейчас опять буду молиться, и, когда вспомнила о молитве, стало легче на душе; я радуюсь, что вот сейчас стану на колена и понемногу войду в общение с Богом, и он утешит, смирит и исцелит мою скорбящую душу и смягчит окаменелое сердце моего мужа.

Л. Н. Толстой. Письмо В. Г. Черткову.

Не знаю, успею ли после написать вам. А сижу в саду (не могу нынче ничего работать), думаю о вас и вот пишу вам. Сказать мне вам чего-нибудь такого, чего вы не знаете, нет ничего. Одно скажу, что мне в последнее время как-то совестно, смешно и вместе неприятно избегать вас, но не могу, не умею ничего сделать другого. Мне жалко ее, и она, несомненно, жалче меня, так что мне было бы дурно, жалея себя, увеличить ее страдания. Мне же, хотя я и устал, мне, в сущности, хорошо, так хорошо, что, тоже в последнее