Виктор Цой - Александр Житинский

БГ послал ему через меня какую-то дзенскую книгу, которую Витя на Пряжке так и не открыл. От нашей самой гуманной психиатрии в мире у него чуть не поехала крыша всерьез. Я не буду рассказывать о жутких условиях для несчастных людей, попавших в эту больницу, о практике делать уколы исподтишка спящим и прочих вещах, о полной безответственности и нечестности. Это все по прошествии времени потихоньку исчезает из памяти. Помню только, что лечащий врач с маниакальной настойчивостью пытался выискать изъяны психики пациента или же вывести его на чистую воду как симулянта. Его страшно раздражало, что Цой молчун. Но тот упорно не отвечал на его вопросы – просто в силу природного характера, а не оттого, что хотел подразнить. Их единоборство продолжалось почти шесть недель.

Наконец врач сдался, и Витю, почти прозрачного, выписали на волю законным советским психом.

Я пришла в военкомат, вся расстроенная, заплаканная. А плакала на самом деле я потому, что просто боялась очередного призыва. Они говорят: „Ну что, он на самом деле так плох?“ Я начала реветь. Они говорят: „Ну, бедная ты, ты еще за него замуж собираешься – сумасшедший же он! Жить с ним всю жизнь! Никуда, – говорят, – он не пойдет, не нужен нам такой“.

Когда Витя получил белый билет – это был праздник.

После больницы он чувствовал себя очень плохо. По нашим гуманным законам из сумасшедшего дома выписывают прямо на работу. Видимо, в качестве наказания. Начальник, увидев его, неподдельно испугался и отпустил на несколько дней оклематься».

Марьяна не пишет, каким же образом Витя попал на Пряжку. Туда же не придешь с направлением терапевта. Ему пришлось имитировать вскрытие вен, а ведь это страшно – резать бритвой руки.

А потом «скорая», которая оказала ему помощь и отвезла на Пряжку.

И все-таки мне не уйти от вопроса какого-нибудь молодого читателя: «Значит, Цою можно косить армию? А я вот тоже не хочу служить. Что вы скажете на это? Что я не Цой? А может быть, я тоже не хочу отрываться от своей работы и любимой девушки?»

Что я могу ответить?

Закон для всех один. Мой сын служил в армии, призыв 1987 года. Считал ли я себя и его вправе пользоваться всякими способами (а их множество – от симуляции болезней до взяток), чтобы он избежал службы? Нет, не считал.

Это мой ответ. Но каждый решает сам. Тем более, существуют сейчас и легальные возможности облегчить службу, как я слышал.

И все же, несмотря ни на что, я считаю, что Витя не имел права тратить два года своей, как выяснилось позже, короткой жизни. И также не имел права рисковать своим талантом и, возможно, потерять его. Может быть, жил бы да жил… Но Цоя бы уже не было.

Полной уверенности, когда произошло это бегство на Пряжку, у меня нет. Я всегда предполагал, что это было осенью 1983 года – в октябре-ноябре. Но некоторые источники указывают, что это случилось летом. Ведь Марьяна пишет про весенний призыв.

Проведя опрос специалистов – от форума на Yаhhа до Леши Вишни – пришли к выводу, что время пребывания на Пряжке можно датировать августом-сентябрем 1983 года.

Так или иначе, год для Цоя был все равно потерян, если не считать неофициального альбома «46» и нескольких поездок с концертами осенью того же года.

О них стоит рассказать подробнее – есть интересные свидетельства.

Для меня вторая половина 83 года памятна тем, что я лично познакомился с Цоем и наконец услышал его песни. Расскажу сначала об этом.

В книге «Путешествие рок-дилетанта» я уже вспоминал, как произошло мое знакомство с Гребенщиковым и Курехиным. Это случилось летом 1983 года на «Ленфильме», нас познакомила одна моя знакомая журналистка, а потом мы втроем переместились ко мне домой и посидели часа два, неспешно потягивая коньяк.

С этого дня началась моя дружба с БГ и знакомство с Курехиным. У Бори я стал бывать очень часто, в неделю раза по два-три – я тогда окунался в незнакомый мне мир андеграунда, и Боб добровольно взял на себя роль проводника.

К тому времени я уже прослушал довольно много музыки, лично познакомился с Жорой Ордановским («Россияне»), «Странными играми», «Мифами» – как правило, во время долгих посиделок дома у них или у меня. Мне просто они были интересны как люди.

Но о Цое еще даже не слыхал.

…Он пришел к Борису вместе с крупной и довольно громкой девушкой, было видно, что она здесь своя. Не помню уже, кто в тот момент сидел в «гостиной» БГ – так называлась ничья комната в этой квартире из «служебного» фонда, предназначенная для жилья дворников. Эту комнатку Боря самолично приспособил под свой кабинет, а также под место встреч гостей, хотя часто сидели и за большим столом в общей просторной кухне, служившей центром квартиры – туда выходили двери жилых комнат. Соседи Бориса и его жены Люды запомнились как абсолютно толерантные и понимающие люди, от них никогда не было никаких неудобств.

Это было осенью 1983 года, примерно в октябре-ноябре, как мне помнится.

Цой был в длинном сером плаще, довольно коротко пострижен, вид имел абсолютно безучастный, почти отсутствующий. Гребенщиков представил его мне, сказав: «Это Виктор Цой», и мы обменялись рукопожатием. У Цоя была узкая ладонь, руку он пожимал некрепко, как бы мимолетом, рассеянно.

Странно, что при всей невозмутимости и отсутствующем виде в Цое не было высокомерия. Он был просто отгорожен от всех, но я заметил, что это совсем не погружение в себя, когда человек никого не замечает, увлеченный своими мыслями. Скорее, было похоже на высокий и прочный забор, которым он отгораживался и из-за которого (может быть, в какую-то специальную дырочку) зорко наблюдал за происходящим. Его не было видно, мы же все были у него как на ладони. И Цой внимательно следил, как мы к нему относимся.

Когда он отошел, я шепнул БГ: «А кто это – Цой?»

«Суперзвезда рок-н-ролла», – ответил БГ.

Сказал он это совершенно серьезно, без иронии или желания меня разыграть. Но воспринималось это тогда совершенно абсурдно.

Это сейчас, через четверть века, можно подойти к какому-нибудь молодому парню и спросить: «Кто такой Цой?» – и получить естественный ответ: «Суперзвезда». А тогда такой ответ казался диким. О музыкантах питерского рок-клуба знали лишь фанаты этого клуба, с трудом пробивавшиеся на концерты. Плюс такие же фанаты из провинции, жадно ловившие исходящие из Ленинграда звуки новой музыки на магнитофонных бобинах. Правда, число этих фанатов росло, как снежный ком. И все равно – вне пределов этого круга, в прессе, на радио, на телевидении о рок-музыкантах андеграунда либо молчали, либо писали совершенно ужасные вещи.

В этих условиях слово «суперзвезда» могло звучать лишь насмешливо.