История Беларуси - Митрофан Довнар-Запольский

И в самом деле, выборы нового короля каждый раз вносили такое разногласие в среду шляхты, что государство оказывалось на краю гибели. В дни элекции шляхта вооружалась и все государство превращалось в военный лагерь. Уже первая элекция, происходившая под Варшавой, собрала до 40.000 вооруженной шляхты, кроме отрядов, принадлежащих отдельным магнатам, прибывших вместе со своими господами. Многие паны прибыли на избирательное поле с артиллерией. При таких условиях главнейшую роль в выборе играл тот, кто был сильнее. В результате редкая элекция проходила без кровавых стычек. При избрании Сигизмунда III, избирательное поле было обильно полито кровью и даже оказалась сожженой изба, в которой заседали сенаторы. При избрании короля Михаила произошло настоящее сражение, так что сенаторы и послы начали разбегаться, иногда дело доходило до убийства в самой Посольской избе.

Неудивительно, что современники оставили нам ряд горьких жалоб, характеризующих свободу избрания с самой отрицательной стороны, да и вообще весь тот колорит свободы, какой она приобрела. Знаменитый Петр Скарга называл эту свободу «чертовой вольностью» и характеризовал ее с самой отрицательной стороны. Многие памфлетисты того времени даже самое падение нравов приписывали развитию вольности. «Ныне, — говорит один памфлет 16 в., - в сердцах людей угасла любовь к славе и бессмертию, проникла вольная доблесть. На ее месте воцарилась лень, да лежебочничество.

От того нас стали громить чужеземцы. Они с живых нас дерут кожу, причиняют нам всевозможный вред». В другом памфлете шляхтич хвалит старину и грустит о настоящем. «Мы теперь брезгаем всем, что хорошо в старину и поступаем противоположно. Вместо добродетели мы предались пороку; вместо мудрости, презрев свободные искусства, откуда она проистекает, мы стали пробавляться хитростью, жидовскими уловками, посредством которых отлично вымываем друг друга и без щелоку, вместо любви к Речи Посполитой мы привязались к своим личным интересам. Мы называем мужеством дерзкое нахальство, которое притом употребляем не против государственных врагов, а против себя самих…. Мы насмехаемся над теми, кому вверено попечение об этом благе общественном; осыпаем их бесконечными клеветами и, выставляя их, таким образом, в ненадлежащем свете, мешаем им отправлять их великую службу отечеству. Наконец, пролагая пути к собственным личным выгодам, мы многоразличными способами даже отгоняем от Речи Посполитой ее служителей. Сами же нисколько не заботясь о ней, увлекаясь низкой междоусобной борьбой, мы, что псы, гложущие жирную кость, разрываем ее на части своими интригами, как бы добровольно призываем к себе позорную смерть». Позднейший писатель к этой характеристике прибавляет еще одну черту — это полное бесправие, в котором оказывался всякий более или менее слабый. «Много нам рассказывают о турецком рабстве, — говорит Старовольский — но это касается военнопленных, а не тех, которые жительствуют у турок под властью, обрабатывают землю или занимаются торговлей. Последние, заплатив годовую дань, или окончивши положенную на них работу, свободны, как не свободен у нас ни один шляхтич. У нас в том свобода, что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается». Когда польская и литовская шляхта добивалась уступок от верховной власти, то она имела в виду установить такой порядок, при котором она могла бы освободиться от влияния магнатов и стать с ними в политическом отношении на одном уровне. Действительно, она достигла этого с точки зрения юридической: шляхтич в загроде равен воеводе — гласила польская пословица. Конституции предоставляли всякому шляхтичу такое же право участия в государственном деле, как и любому магнату. Но в действительной жизни экономическая и интеллектуальная сила магната совершенно подавляла проявление политической свободы рядового шляхтича; слишком велико было расстояние между ним и крупным паном. Отсюда в каждом повете появлялась группа магнатов, иногда даже одна фамилия, и сеймик оказывался послушным орудием в руках сильного человека. «Шляхта, — говорит в одном месте Скарга, — в простоте сердца сама не знает, что вокруг нее делается и криком на все соизволяет. Те, которые сами себя выбирают, или бывают выбраны по воле панов, вступают в свои выборные должности не с сердечным желанием добра Речи Посполитой, а с дурными желаниями». Личные интересы и угождение панам, стремление к подаркам — характеризует те задачи, с которыми шляхтич приступает к политической деятельности: «в самом же деле корольки наши делают и творят от имени братии то, о чем братия иногда не думала; братия бессмысленным криком на все соглашается, сама не замечая собственного врага». Подкупы делались открыто, без всяких стеснений. Шляхтичи любили весело пожить и в нравственном отношении не отличались щепетильностью. Нужно было магнату сделать наезд на своего соседа, стоило только предложить по два, по три червонца и немедленно составлялся отряд шляхты. Шляхта, по словам одного писателя, пользовалась правами свободного гражданина для того, чтобы продавать их на сеймиках. Каждый пан на сеймик привозил подчиненную ему или подкупленную им шляхту. Коли паны на сеймиках спорили между собой, то сеймики не обходились без кровавой схватки. Чья сторона имела больше разбитых носов и отрезанных рук, та и уступала. По окончании сеймика победители кормили, поили и расплачивались по уговору, а искалеченные не смели просить своих панов о вознаграждении. По рассказам современников, среди шляхты было много с выколотыми глазами, с изуродованными лицами, хромых и безруких. В этом подчинении рядовой шляхты магнатам и была сила последних. Когда Альбрехт Радзивилл поссорился с королем Владиславом из-за напоминания со стороны последнего о необходимости платить аренду, то он немедленно взволновал сеймики, приглашая их не принимать на счет нации королевского долга, сделанного на государственную потребность. Радзивилл в глаза заявил Владиславу, что он все это сделал, чтобы показать свою силу королю. И король должен был искать примирения с магнатом. Помирившись, Радзивилл немедленно стал на тех же сеймиках настаивать на противоположных решениях. Шляхта не сразу повернулась в противоположную сторону, но сабли приверженцев Радзивилла довели до сознания протестовавших.

Кроме влияния на сеймиках, у каждого крупного магната была своя мужицкая шляхта, пользовавшаяся всеми политическими правами, но, разумеется, служившая только своему господину. Особенно это было развито в Литве и на Руси. Эта огромная толпа слуг всегда окружала своего господина. Но, рассказывает Гвагнини, как только пан идет к столу, сейчас и слуги усаживаются вместе с ним. У этих слуг есть еще свои слуги, но уже простые люди, хлопята. И все эти люди живут при дворе пана, который их кормит и одевает, которые и пьянствуют в корчмах на счет своего пана. Когда слуга несколько дней пропадает в корчме, а потом пан его спросит, где он был, то получает в ответ, что пил за здоровье своего пана. Тот же автор рассказывает, что однажды один бискуп расплачивался со своими слугами-шляхтою, среди них оказался неведомый ему человек, который тоже протянул руку за получением платы. Бискуп удивился и спросил, что же он делает и кому служит. Тот отвечал, что он служит и делает то, что другие, т. е. два раза в день приходит за стол есть и пить. Бискуп выдал ему жалованье. И, действительно, занятие всей этой массы слуг, по свидетельству современников, проходило в беспробудном пьянстве и обжорстве. Целые легенды создавались относительно тароватости тех или других хлебосолов-панов, о громадных кубках, которые ходили за столом и т. п. Но зато, когда нужно было пану, то вся эта благородная голытьба подымалась, как один человек и вынимала из ножен оружие не только во время бескоролевья, но даже и в обычное время. Государство иногда страдало вследствии борьбы и споров между крупными магнатами, причем эти споры превращались в настоящую войну. Так, по смерти короля Яна Собесского, гетман литовский Казимир Сапега заставил сенат при помощи войска назначить его сына Юрия, старосту жмудского, маршалком. Но этим назначением была обижена фамилия Огинских. Тогда один из последних, Станислав, разослал универсалы ко всем литовским и жмудским поветам с приказанием явиться на сборный пункт. Тогда гетман Сапега и его сын Юрий обложили Огинских в Бресте и голодом заставили их сдаться на капитуляцию. Обе стороны помирились только на время, но вскоре ссора возобновилась уже по избранию короля. Огинский собрал до 20.000 человек и стал грабить имение Сапеги. Сапега, не имея готового войска, сначала обратился было за помощью к королю, но затем собрал такое же войско и начал воевать с Огинским. Король и сенат пробовали было примирить враждовавших. Но тут случилось совершенно особое обстоятельство. На улицах Вильны встретились кареты гетмана Сапеги и молодых князей Михаила и Януша Вишневецких. Гайдуки Сапеги не разобрали, кому принадлежала карета и решили, что в ней сидит один из врагов их господина, Коцелл. Началась свалка, в которой один из свиты Вишневецких, минский ротмистр Цебровский, неудачно выстрелил в самого Сапегу. Началась перестрелка, в которой оба Вишневецких были ранены. Ошибка была понята поздно, но в результате ее с Огинскими против Сапеги соединились князья Вишневецкие. Война продолжалась между обеими партиями, Сапега потерпел сильное поражение и бежал в Варшаву. Начались грабежи и расправы со сторонниками Сапеги. Только тогда король, наконец, обратил внимание на эту борьбу и в конце концов сам пристал к партии Огинских.