Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

И чаадаевская, и другие, близкие ей по своему западнобежному накалу, теории, так или иначе касавшиеся проблем Ислама, не были в теоретическом плане убедительны, и прежде всего из-за эмпирической недостаточности и терминологических барьеров, снижавших их доказательность. В сильнейшей степени подверженное воздействию историзма – и притом преимущестенно «панлогическому» историзму гегелевского типа, – западничество вело к релятивизации прошлого и, значит, к обесценению будущего, делая весьма скудной сферу выбора постоянно актуализируемых духовных возможностей России. При всем том, что оно неутомимо боролось с шовинистическим (и тесно с ним связанным ультраправославным) фанатизирующим обезличением реальности, что оно явно и неявно вело к признанию реальности всех культурных форм (в том числе, как мы видели, и мусульманских) и «всех богов», когда-либо рождавшихся в лоне бытия, – оно тем не менее в описываемые времена оказывалось зачастую лишенным, как любил выражаться Хайдеггер129, «собирающей силы». Дело, по-видимому, в последовательно-позитивистской130 основе западничества. Она же, с точки зрения ее теоретических оппонентов, делает человека обладателем множества истин, но тем самым закрывает ему путь к единой Истине о мире, о человеке, о его экзистенции131.

Эпистемологический фон тщательно культивируемого русского мессианского национализма в корне противоречил такому атрибуту зиждившегося на объективистско-рационалистическом историзме либерально-позитивистского мировосприятия, как утверждение эквивалентности всевозможных верований и культур. Он, напротив, требовал, в качестве ведущего представления об иерархии человечества, отказа от тезиса, что, скажем, понятия «христианство» и «ислам» обозначают не две реальности, а два способа бытия одной и той же реальности («религия откровения» и т. п.). Уже одно это властно выводило вперед исламофобский дух, столь ярко проявившийся у многих славянофилов, в том числе у Николая Федоровича Федорова (1828–1903).

Трудно найти в истории русской философии мыслителя более экстравагантного, нежели Федоров. Он, как известно, мечтал о достижении человеком богоподобной власти в преображенном мироздании и о победе над смертью путем возвращения к жизни и преображения всех ушедших поколений.

И тем не менее я считаю необходимым уделить должное внимание и этому религиозному философу. Ведь, как уже не раз успел отметить читатель, настоящая книга стремится рассматривать историю исламистики в рамках широкого единства различных форм мышления – научной, религиозной и метафизической. Одновременно мы получим возможность не только (говоря словами А. Койре) «вернуть изучаемого автора его эпохе»132, т. е. исследовать ту или иную мыслительную доктрину (в нашем случае – федоровскую) в контексте более или менее обозначенной минувшей реальности (не формально, биографически, а с точки зрения особенностей мышления), но и выделить внутреннюю, «дедуктивную» логику развития славянофильской теории – или, вернее, ее исламоведческих блоков. Привлечение к анализу таких авторов, как Федоров, позволит увидеть, что имело место не простое поступательное движение этой теории, поглощающее собой историческую действительность, а сложный процесс. В нем, наряду с непрерывностью традиции, можно установить «точки разрыва», когда традиция прерывается, ставится под сомнение, пересматривается и развитие либо теории в целом – либо все тех же ее исламоведческих блоков – может пойти (и нередко действительно шло) по иному пути.

Такие изменения традиции и причины их в высшей степени интересны потому, что в «точках разрыва», с их многочисленными тупиками, колебаниями, ошибками, яснее всего обнаруживаются главные пункты славянофильского (как, разумеется, и любого иного) мировоззрения, их взаимодействие между собой, их скрытая аксиоматика, сущность принятых его адептами разнообразных – научных и квазинаучных – методов, позволяющих рассматривать факты лишь с той стороны, с какой они соответствовали считавшихся имманентными славянофильству принципам.

Но как бы ни были зачастую причудливыми модификации ультраславянофильства, все они исходили – как я уже, впрочем, подчеркивал – из образа замкнутой космологической модели с основанной на принципе совершенства онтологической иерархией. Они отвергали представление о человечестве как о бесконечно разнообразном, но в основных параметрах своих едином целом, все части которого онтологически однородны.

Более того, ультраславянофильская эпистемология с ее парадигматическими символами все активней начала создавать ложные дихотомии, ибо подпала под влияние такого редукционизма, который по самой своей природе не способен вести к познанию все новых имплицитных свойств явлений, к созданию динамических моделей их всевозможных кратко– и долгосрочных переплетений. Итогом стало сведение множества «не-славянских» феноменов к одному (или нескольким) кажущимся генераторами их всех «первоначал».

Федоров как нельзя более исправно следует этой линии.

Сам ход исторической жизни всех народов, утверждает он, посвящен господствующему, но неосознанному импульсу к воскрешению. Логично или нелогично – в данном случае это для нас безразлично – Федоров пытается соединить свой призыв к извлечению их толщи времени «отцов» с панславистским культом и особенно с тезисом о воплощении в русском народе и государстве глубокой провиденциальной идеи. Именно Россия, утверждает Федоров, на протяжении столетий принимала на себя основную историческую тяжесть в деле умиротворения кочевников, собирания земель и народов, объединения их в единое целое и защиты от внешнего врага – преимущественно опять-таки восточного, и не просто восточного, а мусульманского. Для Федорова поэтому особенно важно, чтобы русское общество смотрело «на нашу борьбу с исламом (вообще с кочевниками), поддерживаемым Западом (всегда готовым на нас броситься)… и как на опыт, и как на испытание, как на дело знания и веры…»133.

Ислам – это, по Федорову, «новоиудейская культура», религия, которая с его «Бессыновним Богом», столь же органически враждебна православно-русскому духу, как и «Бог Запада, Бог Философский, не-отец»134. Но главное зло – иудаизм, притом не только своими прошлыми и настоящими, но и будущими ролями.

Ведь «нет других религий, кроме культа предков, все же другие культы суть только искажения (идололатрия) или отрицание (идеолатрия) истинной религии; к таким искажениям относится и еврейство, как самое исключительное ограничение культа предков»135.

В борьбе с новоиудейским (магометанским Востоком) и новоязыческим (Западом) Россия должна вернуться к целому ряду культурно-исторических моделей, характерных для Московской Руси136. Между тем С.-Петербург – «западник, или новоязычник, протестантский или католический союзник ислама, т. е. приверженец ново– и староиудейства, а в настоящее время главным образом необуддист»137. Федоров поясняет: «…буддизм… вовсе не вера, не дело, а лишь сомнение (философия) во всех и во всем, бездействие, отречение, отчуждение от всех и всего, от Бога, от людей, от природы, от самого себя – словом, полное уничтожение. Обе… крайности, иудейство (а значит, и ислам. – М.Б.) и язычество (т. е. Запад. – М.Б.) как уклонение от царственного пути, в конце концов сходятся и одинаково разрешаются в бездейственный, невозможный по цели своей буддизм, или в буддийский обряд, с которым одним, может быть, мы будем иметь, наконец, дело, т. е. с буддизмом индокитайским, тибетским, поддерживаемым Западом, Европой и Америкою… Что же касается новобуддизма, то это учение есть еще менее религия и еще более философия, оно думает объединить людей, не обращая внимания на такие пустяки, как различие расы, вероисповедовывания (т. е. даже без положительного единомыслия), пола, цвета и образа жизни…»138.

Буддизм – это «противник воскрешения Христа, Антихриста». В нем «сосредотачиваются, соединяются дарвинизм и спиритизм, агностицизм, как продукт позитивизма, пессимизм Шопенгауэра, Гартмана и других, т. е. буддизм западный и восточный»136.

Единственное, что надлежит принять человечеству, – это идея христианства и образ Христа, но отнюдь не Юпитера (в данном случае – символ «новоязыческого Запада»), которому «не чуждо ничто человеческое, даже самое худшее (зверское, скотское»), и тем более не Аллаха, которому «чуждо все человеческое, даже самое лучшее человеческое»140.

Вот как описывает Федоров ислам и вековечную конфронтацию с ним России141:

«Находясь чуть ли не тысячу лет, почти с самого возникновения России, в постоянной борьбе с исламом (наши походы против магометан мы не называем крестовыми, в искупительную заслугу пред Богом себе их не вменяли, из войны не творили себе идола), мы, по-видимому, не составили еще до сих пор никакого себе понятия о враждебном нам начале (т. е. об исламе. – М.Б.), с которым ведем такую упорную борьбу. Точно так же как не составили себе понятия и о том принципе, во имя коего пролили столько своей крови от первого столкновения (быть может, с камскими еще болгарами при Владимире) и до страшного Шипкинского побоища. В каждой битве слышим мы возглас «Аллах» и не полюбопытствовали до сих пор проникнуть в смысл этого слова, которое возбуждает в наших противниках такую ярость, что они подвергают истязаниям даже пленных»142.