Договор - Александр Лонс

Мои размышления на этом закончились. Я подъехала к уже знакомым мне железным воротам.

30

— …Да, этого нет ни в досье, ни в материалах, и никогда не было, — Великий Мастер выглядел задумчивым и усталым. — Но я уже давно знаю, что она его дочь. Он очень долго скрывал это ото всех, но каким-то образом она узнала его тайну и стала этим пользоваться. А он в ней души не чаял, что для адепта с таким жизненным путем совершенно не характерно. Я никак не мог его выдать, ведь он же мне жизнь спас. Да и вообще, мы знакомы столько лет, что вам даже трудно вообразить. Это я был его наставником, еще там, в Париже, при Луи Восемнадцатом.

— Но ведь наставники после обучения всегда бросают своих учеников, не принимая участия в их дальнейшей судьбе, — осторожно возразила я.

— Да, но не всегда. А тут еще этот Мельников… Он еще во время службы во французской полиции (его тогда звали маркиз Жуль де Мулен, или просто — Жуль Мулен) каким-то образом нашел отдельные документы Девятнадцатого века, относящиеся к Парижскому Кругу и для Григория очень серьезные. Это целая история, рассказывать которую полностью мне не нужно, а вам слушать совершенно бессмысленно.

Великий Мастер подошел к окну и долго смотрел на заснеженный сад. Наконец он продолжил:

— Скажу только, что мы случайно встретились с ним на Елисейских Полях летом тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Это тогда я думал, что случайно. А он давно следил за мной и лишь выискивал подходящий момент и специально подстроил нашу встречу — уже тогда он владел этими опасными документами. Да. Я только что прошел омоложение, и Московский Круг предоставил мне реальную возможность съездить в Париж. В ту пору Парижский Круг разбирался в причинах самоубийства Сегоя — самого древнего из живущих тогда адептов. Никто не мог понять, что побудило этого, как всем казалось, вечного приверженца Науки и Силы свести счеты с жизнью. Он был для всех нас вечен, как скала, как Сена, как сам Париж. Сегой не покончил с жизнью в нормальном понимании, он просто исчез в полном смысле этого слова. По оставленной записке никто ничего не понял, но выходило так, что Сегой ушел сам, добровольно. Самое странное заключалось в том, что Сегой был обладателем значительного числа весьма сильных артефактов, но ни одного из них никто больше не видел. Как вы знаете, первоначально все инструменты настроены на их владельцев, для которых и созданы, а в других руках совершенно бесполезны. Так, например, ваш крест сделан только в этом году, и подчиняется пока только вам. Но по мере перенастройки на новых и новых хозяев энергетические структуры разбалтываются, поэтому древний артефакт с одной стороны, набирает столько информации и хранит в себе такое множество заклятий, что становится весьма полезным и удобным в употреблении. Но с другой стороны, такой артефакт, практически невосприимчив к смене хозяина. Иными словами, за такими вещами всегда шла жестокая охота. Доходило до того, что тот или иной Круг решал даже разрядить наиболее дискредитированный артефакт, превращая его в обычное ювелирное изделие, в бесполезную побрякушку, или банально уничтожить его. Мы тогда постановили, что Сегой в последний момент просто уничтожил почти все свои инструменты. Во владении Сегоя было и это кольцо, которое почему-то не пропало, а оказалось в лавке одного парижского антиквара, тем самым еще больше запутав картину. Да.

Я тогда чрезвычайно заинтересовался этим делом и начал свои собственные поиски. Именно я и обнаружил это кольцо в магазине старинных ювелирных изделий. Но больше ничего интересного я в ту пору не отыскал, а только нажил себе лишних врагов и приобрел дополнительные проблемы.

В Париже в тот год стоял исключительно жаркий июнь, а люди весь день прятались в тени помещений и только с наступлением темноты выползали на улицы. К ночи город оживал. Собственно говоря, тамошняя ночная жизнь всегда отличалась богатством форм и разнообразием содержания, но в то лето на ночной образ существования перешли и те, для кого такое ранее было совсем нехарактерно. Я тогда выходил из нашего Парижского Клуба, где было необыкновенно много лишних людей, и с одним из них я чуть было не подрался. Я легко мог бы его убить, поэтому просто взял и ушел. В дверях я вдруг столкнулся с Муленом — он выглядел так, как будто уже где-то хорошенько набрался. Для адепта, кстати, это сделать не так уж и просто. После обычных приветствий он спросил:

"У вас там что, вышел какой-то ненужный конфликт?"

"Ну, — заметил я, — просто этот тип совсем не умеет пить".

"Он же не такой, как мы, — сухо ответил Жюль Мулен, — а мы могли бы остаться в клубе и опрокинуть еще пару-другую стаканчиков, и какого дьявола вы решили свалить оттуда?"

"Только из соображений корректности, — усмехнулся я. — Он вел себя там довольно-таки глупо, я нашел его чересчур надоедливым и начал злиться. В результате он остался, а я от него отделался. И потом — моцион на свежем воздухе пойдет нам с вами только на пользу, не находите?"

"Свежий воздух? — мой приятель вытер пот. — Какой еще, к черту, свежий воздух? Где тут вы увидели свежий воздух?"

Неспешным шагом, делая незначительные зигзаги, мы с ним пошли по Елисейским полям, освещенным чуть лучше, чем в эпоху Филиппа Лебона. Этот ученый-химик, изобретатель газового освещения, по иронии судьбы был убит прямо там, в темном месте, что вселило элемент черного юмора в то событие. А Мулен был прав: ни малейшего дуновения воздуха — полный штиль. Деревья, под которыми мы проходили, были тихи и недвижимы, будто сценические декорации.

"Пойдем к Сене, — предложил я, — может, хоть там будет хоть чуть-чуть прохладнее".

Виляя между газонами, украшающими подступы к Большому дворцу, мы прошли по направлению к мосту Александра Третьего, помпезному и нелепому памятнику тысяча девятисотого года, у входа на который стоят знаменитые позолоченные фигуры, трубящие в фанфары и одновременно сдерживающие бег быстрых лошадей. Этот мост, такой же величественный и тяжеловесный, как и царь, имя которого он носит, по моим сведениям, уникален тем, что под ним наличествует надпись, строго-настрого воспрещающая выколачивать в этом месте ковры. Я до сих пор так и не узнал, какие именно ковры имеются здесь в виду — Большого или Малого дворца.

Мы тогда облокотились о парапет моста невдалеке от одной из громадных центральных скульптур с серо-зеленой спиной, исцарапанной непристойными надписями. Сена с обманчивым журчаньем вяло текла внизу, далеко под нами, не производя ничего похожего на прохладу. Вдали, на мосту Инвалидов, зеленые и красные огни светофоров зигзагообразно отражались в черной ряби реки. Вращающийся маяк на Эйфелевой башне через правильные интервалы пронзал своим лучом парижское небо. Да. Кажется, я первым тогда нарушил затянувшееся молчание, и между нами вышел примерно такой диалог: