Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Ну а тем временем все наши крупные газеты будут заявлять — кто напыщенно, а кто игриво, — что в палитре нет и никогда не было иных цветов, кроме зеленого и красного. Дело кончится тем, что в это поверят и их читатели. «Обсервер» заявит: «Тот, кто хоть отдаленно знаком с законами действия политического организма и с основополагающими принципами Британской империи, не может даже на мгновение усомниться в том, что в таком серьезном вопросе не может быть половинчатого решения: мы просто обязаны выполнить до конца наш патриотический долг и увенчать то здание, что строилось веками, величественной фигурой зеленого премьера — в противном случае нам придется отказаться от нашего славного наследия, нарушить наши обязательства по отношению к империи и сделать шаг к самой настоящей анархии, способствуя тому, что называется распадом».

«Дейли мейл» отреагирует следующим образом: «В таком вопросе не может быть половинчатых решений, возможен только один цвет: красный или зеленый. Мы надеемся, что каждый честный англичанин сделает выбор». На это остряки из бульварной прессы отзовутся замечанием насчет того, что «Дейли мейл» мечтает стать красной газетой для зеленых читателей. Но что бы ни написали по этому поводу газеты, ни одна из них и не заикнется, что есть такой цвет, как, скажем, желтый.

Разумеется, любители логических упражнений чаще пользуются «дурацкими примерами» — это понятно, они проще. Но я мог бы привести немало вполне конкретных и серьезных примеров того, о чем я говорю. В конце англо–бурской войны представители наших обеих партий произносили речи, из которых следовало, что аннексия неизбежна и весь вопрос в том, кто же — тори или либералы — на нее решится. На самом же деле никакой неизбежности не было и в помине: было в высшей степени несложно заключить мирное соглашение, как это принято в цивилизованных странах. Лично я убежден, что нам было бы гораздо выгоднее — и в смысле престижа, и в смысле расходов, — если бы мы отказались от идеи аннексии, но в данном случае не это существенно. Ясно одно: без аннексии вполне можно было бы обойтись; в коробке, так сказать, были и другие цветные карандаши. Опять же в наших недавних дебатах кое–кто стал поговаривать о том, что выбирать можно лишь между коллективизмом и ужасной вещью под названием индивидуализм. При обсуждении этого вопроса, часто и без тени сомнения, исходят из предпосылки, что существует лишь два возможных типа общества — то, о котором говорят реформисты, и то, которое мы имеем на сегодняшний день и которое больше напоминает навозную кучу, чем человеческое сообщество. Стоит ли говорить, что я бы предпочел коллективизм нынешнему положению вещей. Но все дело в том, что коллективизм отнюдь не единственная модель более справедливого социального устройства, чем нынешнее. Можно всерьез рассматривать идею фермерского общества, можно говорить о компромиссе Генри Джорджа, об обществе как конгломерате крошечных коммун, о кооперации, о тысяче других вещей. Я не берусь утверждать, какая из этих моделей правильнее, хотя, признаться, я вполне убежден, что любая из них явно лучше нашего нынешнего социального бедлама, где верхи богатеют, а низы разоряются. Я только хочу напомнить: то обстоятельство, что в нашем общественном сознании все эти варианты не возникают как возможные альтернативы нынешнему, весьма печальному положению дел, лишний раз свидетельствует о том, насколько мы приучены к негибкому, узкому подходу. Наше общественное сознание не обладает достаточной подвижностью и раскованностью, чтобы воспринимать окружающий мир во всем богатстве его оттенков. Существует по меньшей мере десять вариантов решения проблемы образования, но никто не знает, что же именно требуется Англии. Да и откуда знать: ведь англичанам дозволено голосовать лишь за один из тех двух вариантов, с которыми выступают премьер–министр и лидер оппозиции. Существует с десяток вариантов решения проблемы пьянства, но опять–таки никто не знает, что же необходимо демократической Англии, ибо демократическая Англия имеет право голосовать лишь за какой–то один законопроект о торговле вином.

Ситуация сводится к следующему. Демократическая Англия имеет право отвечать на вопросы, но, увы, лишена права их задавать. А коль скоро дела обстоят именно таким образом, наши аристократы от политики будут с особой тщательностью подбирать вопросы, на которые потом должна будет давать ответы демократическая Англия. Рискуя прослыть циником, я хотел бы напомнить, что если мы и впредь будем пребывать в нашем теперешнем состоянии умиротворенности и самообольщения, то в английской политической жизни будет примерно столько же демократизма, сколько было его в сатурналиях рабов Древнего Рима. Нетрудно догадаться, что наши правящие круги приложат все усилия, чтобы англичанам предоставлялись на выбор такие альтернативы, которые были бы совершенно безопасны для политической элиты. Господин всегда может подыскать два предмета, столь похожих друг на друга, что выбирать из них можно с завязанными глазами, не рискуя ошибиться, а подыскав, в виде отменной шутки он снисходительно позволяет своим рабам делать выбор самостоятельно.

РОМАНТИК ПОД ДОЖДЕМ

Средний современный англичанин помешан на мытье, а нередко и на трезвенности, и я не понимаю, почему он не любит дождя. Дивный, благодатный дождь, без сомнения, соединяет лучшие свойства трезвенности и мытья. Наши филантропы стремятся настроить бань, где люди моются вместе. Дождь — это баня, общая, даже смешанная. Быть может, у тех, кто вышел из–под огромного душа природы, не такой уж лощеный и важный вид; но кто из нас важен после душа? Да и самый дождь воплощает мечту гигиениста — он моет небо. Его огромные швабры достигают и усеянных звездами высот, и беззвездных уголков космоса; это — весенняя уборка мироздания.

Если англичанин и впрямь любит холодный душ, зачем он сетует на английский климат? Ведь это и есть холодный душ. Теперь нам беспрерывно толкуют о том, что надо отрешиться от частных владений и владеть всем сообща. Что ж, дождь — общественное установление. Он не считается с той упаднической застенчивостью, которая велела каждому мыться отдельно. Дождь — идеальный душ: он общий, он ничей, и, что лучше всего, не ты дергаешь за веревочку.

Что же до трезвенника, я просто не пойму, о чем он думает. Для пылкого любителя воды ливень — дивный банкет, даже дикая оргия. Представьте себе услады пьяницы, на которого алые тучи изливают кларет, золотистые — рейнвейн. Нарисуйте на первозданной тьме пламенеющее небо, исторгающее струи шампанского, или пурпурное небо, истекающее портвейном. Именно так должен чувствовать себя непьющий, катаясь в мокрой траве, воздымая к небесам пятки, слушая рев животворящих вод. Только любитель воды поймет вакханалию леса, ибо леса пьют ливень. Более того, леса им упиваются: деревья качаются, как пьяные гиганты, чокаются сучьями, провозглашая тост за здоровье мира.

Сейчас я пишу, а природа пьянствует и шумит при этом, она не слишком изысканна. Если христианская милость велит дать жаждущему чашу воды, можно ли сетовать, когда эту чашу подают всякому кусту? Я бы сетовать постеснялся. Как сказал сэр Филипп Сидни, ему нужнее [138].

На свете есть странная одежда, носящая поныне гордое имя дикого клана, который спустился с тех высот, где дождь обычен, как воздух. Надевая макинтош, человек с воображением ощутит в крови пламень кельтской романтики. Я не люблю зонтиков: пусть их носят над головой тирана в знойном восточном краю. Закрытый зонтик — неудобная трость, открытый — плохой балдахин. Что до меня, я не хочу стать бродячей палаткой; пускай мокнет шляпа, тем более голова. Если уж надо спастись от сырости, я предпочту что–нибудь простое, о чем я мог бы и забыть: что–нибудь вроде шотландского пледа или шотландского плаща, который носит имя Макинтоша.

Поистине этот плащ подходит шотландскому горцу. Хороший дешевый макинтош отливает сталью, словно латы. Мне приятно думать, что такую форму носили древние шотландцы в окутанных туманом походах. Мне приятно представлять, как Макинтоши в макинтошах спускаются к презренным жителям равнины, сверкая в дневном или лунном свете. Одна из красот дождливой погоды в том, что света меньше, но блеска больше. Солнца нет, но сияют пруды, плащи и лужи, словно ты попал в зеркальное царство.

Да, одна из забытых нами, но поистине сказочных прелестей дождя в том, что, уменьшая свет, он его удваивает. Небо темнеет, но сияет земля. Дороги, если посмотреть на них непредвзято, обретают красоту венецианских каналов. Мелкие озерца повторяют каждую мелочь земли и неба; мы живем в двойном мире. Гуляя по сверкающей мостовой, отразившей фонари, человек кажется точкой на зеркале и может вообразить, что летает по золоту неба. В любой лужице, где отражаются, повиснув вниз головой, дома и деревья, возникает сказочное царство. Мерцающая, мокрая мешанина теней и очертаний, реальности и отражений непременно тронет сердце того, кто ощущает, как призрачна и неоднозначна жизнь; и вам покажется, что вы заглянули вниз, в небо.