Верен до конца - Василий Козлов

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в сентябре 1939 года.

Начался этот год сильными морозами, завеями. Погода была созвучна бурным событиям международной жизни. Ни у кого не оставалось сомнений, что Гитлер от угроз перейдет к делу — вот-вот развяжет войну. Западные империалистические державы затеяли тайную закулисную возню по его «умиротворению». Оно свелось к тому, что по Мюнхенскому соглашению Германии отдали Чехословакию. Становилось все очевиднее, что буржуазные политиканы стремятся натравить фашистского пса на нашу державу.

Стремясь сорвать эти преступные планы, укрепить границы нашей страны, Красная Армия двинулась на запад и освободила окраины своей Родины, много лет находившиеся под пятой оккупантов.

Сколько столетий Белоруссию рвали на куски, топтали, угнетали немецкие рыцари, литовские магнаты, польские паны. Как старались они вытравить все самобытное, национальное! И вот теперь Советская власть покончила с исторической несправедливостью, вернула Белоруссии ее исконные Западные земли.

В этих условиях нам особенно важно было выполнять все наши обязательства. Мы знали, что государству нужен хлеб, скот, продовольствие, надо было снабжать всем необходимым Красную Армию. А положение сразу осложнилось: в армию забрали самых здоровых, работоспособных мужчин, лучшие машины, лошадей. Это весьма чувствительно сказалось на червенских сельхозартелях.

Вот в эти-то жаркие дни в нашем рыбхозе «Волма» случилось ЧП. Надо заметить, что дни в сентябре стояли жаркие, не только в переносном, а и в прямом смысле слова. Все сохло, казалось, снова вернулся знойный июль. И вот в один из дней звонок из прокуратуры: директор «Волмы» Шелепенок и главный рыбовод Макаров обвиняются в том, что вредительски загубили большое количество рыбы, примерно тонн десять карпа. На основании этого материала мы должны были исключить Шелепенка из партии.

У меня сразу закралось сомнение: «В такие дни умышленно потравить рыбу? Это мог сделать только матерый враг нашего государства. Но ведь я хорошо знаю обоих руководителей «Волмы», это были деловые коммунисты, хорошо наладившие свое хозяйство, всегда готовые прийти на помощь другим, выручить. Быть того не может, чтобы они преднамеренно навредили».

Я стал звонить в рыбхоз: никто не отвечал. Видимо, руководители все на прудах. Я тут же поехал в «Волму».

Рыбхоз был новой формой хозяйства, которая только внедрялась в Белоруссии. Закладка и строительство прудов начались еще в 1929 году, задолго до моего приезда в Червень. Раньше на этом месте тянулись болота, лес, стояли хутора. Потом огромная территория была расчищена, выровнена и залита водой. Разводили зеркального карпа, спрос на него у покупателя был большой, и мы намечали вырыть еще несколько прудов, начать строительство жилых домов для рабочих.

В рыбхозе тогда было девять прудов. План отлова рыбы составлял сто сорок тонн. Хозяйство обслуживали сорок пять рабочих.

«Эмка» наша остановилась возле конторы. Я вышел. Как я и ожидал, в здании конторы было пусто, и встретился мне лишь один сторож, дед Путрик.

— Что же, старик, рыбу не уберегли? — спросил его я.

— Это не моя резолюция, — тотчас ответил дед Путрик. — Моя резолюция ночью охранять пруды от браконьеров. А тут в ответе начальство.

— Неужели начальство потравило рыбу?

— Начальство здесь ни при чем. От него независимо. На все воля божья.

И пошел в поселок.

С Путриком мы были знакомы давно. Знакомство наше произошло так: однажды я пришел на пруд с удочкой, закинул. Смотрю, подходит старик, в кепочке, в резиновых сапогах, с ружьем, и строго спрашивает: есть ли у меня разрешение на ловлю? Я ответил, что нет. «Тогда сматывай удочку и ступай вон по той дорожке, а то оштрафую». Как раз рыба взяла у меня поклевку, поплавок запрыгал, но подсекать я не стал. «Почему, дед, такой строгий? У меня ведь сетки нету. Решил отдохнуть после работы. Хочешь, я тебе весь улов на склад отдам?» Старик уперся на своем, а потом вдруг присел и попросил закурить. «Ты кто будешь?» — спросил он. Я назвался. Путрик затянулся папироской. «Из уважения к партии закинь разов несколько. Только не подведи. Э, секретарь, да чего ты рот разинул, поплавок давно ко дну ушел, подсекай». Я вытащил карпа граммов на четыреста. Путрик отцепил его, посадил на кукан, присел со мной рядом, завел беседу. Я заслушался его и даже забыл о ловле…

«Что же здесь произошло независимо от начальства?» — подумал я и отправился на пруды. По дороге встретил Шелепенка и Макарова. Шелепенок был подвижной, черный, а тут совсем словно бы обгорел на солнце. Костюм на нем сидел кое-как, сапоги были грязные, в тине.

Втроем мы прошли в контору, закрылись в кабинетике.

— Ну, рассказывайте, что случилось.

— Что говорить, Василий Иванович? Погубили рыбу.

— Конкретней: как было? По порядку.

— Не рассчитал силы, — суетливо стал объяснять Шелепенок. — Понимаете, в армию забрали людей, самых опытных рабочих… автотранспорт, лошадей. Остались мы, что называется, при нетях. А тут отлов надо срочно производить. Стали из пруда воду спускать — рыба и погибла.

— Кто думал, что так внезапно ударит жара? — вставил рыбовод Макаров. — Надеялись, что сумеем в бочках с водой перевезти рыбу в зимники и полностью сохранить. Жарища подвела…

— Хотя бы одну годную машину нам, справились бы. А то подлатали старую полуторку, а она лишь чихает да стреляет.

Оба руководителя «Волмы» были вконец расстроены и измучены.

Постепенно из их сбивчивых ответов я понял, что произошло.

Зеркальный карп в прудах подрос, в сентябре наступило время для его отлова. Отлов обычно проходит в сжатые сроки, весь транспорт: автомобильный и гужевой, все рабочие направляются туда. Это можно сравнить с жатвой, сенокосом в деревне, когда весь люд — и стар и мал — выходит на работу.

Когда идет отлов, то воду по шлюзам сбрасывают в речку Волму. Водосброс идет постепенно, причем до конца воду не спускают. В этот же раз работали почти одни женщины и по неопытности, в суматохе воду из прудов спустили быстрее и больше, чем следовало.

Кинулись вылавливать и перевозить рыбу в зимники — как назло сломалась единственная полуторка, не взятая в армию по причине своей полной непригодности. Пришлось возить рыбу на подводах, в бочках с водой. А много ли в каждую можно положить рыбы?

А тут навалилась жара. Карп и начал задыхаться, гибнуть.

Когда мы разговаривали, под окном зафырчала машина, из нее вылез грузный мужчина в брезентовых сапогах, защитном картузе. На его гимнастерке блестел орден Красного Знамени. Это приехал из Минска управляющий рыбтрестом Моисеевич — участник гражданской войны.

— Больше десяти тонн, значит, погибло? — угрюмо спросил он. — Много.

Макаров удрученно произнес:

— Начальник червенской милиции уже намекнул нам, что мы нарочно так быстро спустили воду, с умыслом.

Все замолчали.

— Зачем же вы так заторопились с отловом, раз ни машин, ни рабочих? Обождали б, — прервал я затянувшееся угрюмое молчание.

— Сторожей тоже забрали в армию, с охраной стало плохо. Остались лишь старики вроде Путрика. Из прудов начали таскать рыбу все, кому не лень. Из ближних деревень приходили, даже из города. Вылавливали карпа бреднями, сетками… Я и заторопился.

Мы проехали по всем прудам. Пропала рыба только на втором — самом крупном. На остальных уцелела. Перед моими глазами все еще стоял этот огромный пруд со спущенной водой, уцелевшей лишь по ямкам, и в илистой жиже крупная черно-серебристая рыба, уже начавшая разлагаться.

— Пишите объяснение, — сказал руководителям рыбхоза Моисеевич.

Он остался в «Волме». Мне же пора было ехать.

— Духом не падайте, — подбодрил я Шелепенка. — Разберемся.

По дороге домой, в Червень, я еще раз взвесил все доводы «за» и «против».

Было совершенно очевидно, что никакого вредительского уничтожения рыбы в «Волме» не было. Была лишь оплошность. Можно ли за это подвергать людей жестокой каре? Сейчас, наверно, все в республике ощущают, что значит уход мужчин, специалистов в армию.

Конечно, рыбхозовцев мы решили хорошенько проработать на бюро, но уголовного дела создавать не собирались.

Когда я был в Минске, изложил в обкоме мнение бюро. Там меня выслушали, немного поспорили, но все-таки согласились со мной.

Вернувшись в Червень, я предложил прокурору закрыть рыбхозовское дело.

Несколько дней спустя я, как обычно, сидел в райкомовском кабинете. В приемной раздался резкий, продолжительный звонок: обычно так звонила междугородная. Ко мне вошел помощник, вполголоса сказал:

— Минск вызывает, Василий Иванович. Прокурор республики.

Я взял трубку.

— Товарищ Козлов?

— Слушаю вас.

Голос холодный, властный.