Морфология загадки - Савелий Сендерович

Форма загадки также представляет собой некоторую особенную разновидность отрицательного параллелизма: две составляющие загадочного описания, обычно артикулированные как два или два-и-два сопоставленные стиха, указывают на один и тот же предмет, представляя его двумя параллельными, а по существу несовместимыми способами. Параллелизм в основе загадки гораздо сложнее, чем тот, что мы наблюдали в песне, но он процвел на том же корне поэзии. Его функция – взаимодействие с синтаксической структурой.

Структура загадочного предложения подсказывает единство субъекта всего двучастного выражения, создавая впечатление, что и предикаты в каждой из частей, занимающие параллельные места, однородны, между тем как они по смыслу разнородны, определяя субъект с нетождественных точек зрения. Например, С423. Без рук, без ног – / На бабу скок. – Коромысло. Загадка эта состоит из трех предикатов: [он] без рук, и [он] без ног, / [он же] на бабу скок. Рук и ног у коромысла нет в буквальном смысле, а на бабу оно скачет в переносном; но синтаксическая структура относит все три предиката к одному и тому же подразумеваемому субъекту так, как если бы они были однородны, и тем самым затушевывает разнородность двух частей высказывания.

Функция загадочной стихотворной формы противоположна функции синтаксической организации. Если мы обратимся к элементарной стиховой форме в виде двустишия (четверостишие лишь удваивает эту структуру), то два стиха представляют собой две метрически эквивалентные единицы высказывания. Стиховая форма, таким образом, артикулирует членение высказывания на две сопоставимые части, и сопоставленность настораживает по отношению к грамматической согласованности между ними. Рифма подчеркивает сопоставленность. Так, скрытно двусмысленное выражение проблематизируется игривым, поддразнивающим образом. Одно дело сказать: Прыгает на бабу без рук и без ног, другое: Без рук, без ног – / На бабу скок – тут две части высказывания сталкиваются друг с другом. Другой пример: Идет мужик в горку / Задрамши бородку. – Крюк (ИАХ291). Стиховой псевдопараллелизм подталкивает к сопоставлению двух частей высказывания, обращая внимание на необязательность и необычность их сочетания. Таким образом стиховая форма включается как дополнительный, усиливающий фактор в старинную игру.

Другая функция стихотворной формы – мнемоническая: ритм и рифма наделяют загадку легкой запоминаемостью. Это качество не противоречит древним свойствам загадки, но, по-видимому, вызвано к жизни ослаблением сознания смысловых функций.

Эвфонические средства, в особенности аллитерация, могут служить подсказкой к разгадке. Тут как раз и появляются загадки того типа, который был приведен уже ранее: С1146. Стоит сноха, ноги развела, мир кормит – сама не ест; ответ поблизости: Соха. Или: С392. У нашей туши / Выросли уши, / А головы нет; ответ полностью подготовлен: Ушат. Английский пример: Drill a hall, drill a room; lean behind the door. – Broom (Вышколит сени, вышколит горницу; прильнет за дверью. – Метла. Т696а). Теперь мы можем увидеть эти загадки по-другому: подсказка в этих случаях усиливает функцию сокрытия, направляя внимание в сторону демонстративной разгадки, провозглашением которой дело загадки, как мы знаем, не ограничивается.

И все же опора на стиховую форму при порождении загадки создает условия для переакцентировки загадки, для забвения исходных функций и перевода ее в жанр детской забавы, как в известном случае: Два конца, / Два кольца, / Посредине гвоздик. – Ножницы (запечатленном уже у Садовникова 618). Вывод, характеризующий позднюю загадку:

(z) Стихотворная форма усиливает проблематизацию загадочного описания путем введения сопоставления там, где синтаксис стремится скрыть неоднородность двух челнов описания, и таким образом участвует в игре выражения и сокрытия. Стихотворная артикуляция загадки одновременно создает условия для поддержания генетической памяти жанра и для ее утраты.

На этом наше исследование загадки заканчивается, не исчерпав предмета.

24. Методологическая рефлексия. Глава дополнительная, предназначенная лишь для самых любознательных читателей

Загадка, разгадка да семь верст правды.

Методологическая трудность понимания того, что такое загадка, служила важнейшим стимулом для этой работы, и я допускаю, что есть читатели, которым интересно было бы обозреть методологические особенности этого исследования в целом.

В тех исследованиях, которые мне довелось прочесть, меня удивляла крепнущая со временем уверенность, что мы знаем, что загадка такое, – остается лишь найти методологию или теорию, позволяющую ее описать в аналитической форме. Но сознание той эпохи, когда загадка возникла и жила полной жизнью, от нас далеко; как войти в него, не очевидно. И загадка предстала проблемой, которая еще не поставлена, как надлежит. Она, следовательно, проблема вдвойне: прежде, чем решать проблему загадки, неизвестно, как ее поставить. Мои попытки поставить ее обнаружили, что задача эта многомерна; приступив с одной стороны, легко попасть в тупик. Это положение может быть плодотворно, если отрефлектировать условия, порождающие тупик, установить необходимость введения другого угла зрения и предоставить арену для столкновения перспектив, открывающихся под разными углами зрения.

К этому времени мне уже было известно, что аналитическая работа с культурными феноменами часто подменяется непригодными суррогатами, в основном двух видов: 1) подбором свидетельств в пользу некоторой догадки и 2) приложением готовых аналитических средств к непонятому предмету. Подбор свидетельств может быть тенденциозным; и нет ничего более не-теоретического, чем приложение готовой теории к проблематичному предмету. В гуманитарной области познавательный статус теорий иной, чем в физико-математических науках, которым в ХХ веке стремились подражать гуманитарии.

В гуманитарной области мы имеем дело с феноменами, глубинная суть которых в их уникальности. К пониманию их по существу не подойти, исходя исключительно из какой-либо всеохватывающей теории. Разумеется, обобщающие знания нужны в любой сфере, но в гуманитарной объем сферы теоретических претензий обратно пропорционален глубине их познавательных возможностей. Каждый гуманитарный предмет открывает свою суть лишь в индивидуальном отношении к нему. Он требует выработки познавательных средств по месту, в соответствии с его единственностью.

Означает ли сказанное отрицание теоретической мысли в гуманитарной области? Нисколько. Теоретическая умудренность исследователя не только не упраздняется, но совершенно необходима. Но только ей уместно быть всегда под вопросом. Положение аналитической мысли в гуманитарной области парадоксально: она глубока, когда единственным образом соответствует данному предмету, не может быть подведена под готовую теорию. Остается ли в таких условиях место теории? Ответ на этот вопрос зависит от того, как понимать, что такое теория. Если освободить это понятие от узкого влияния победоносных сегодня образцов, то теорию можно определить как усмотрение сущностей и аналитический путь с этим сопряженный. Полагать, что теория – это определенная и достаточная совокупность фундаментальных посылок, значит мыслить ее по типу логико-математических наук. И уж совсем убого допущение, что теория – это то, что дает алгоритмы исследования. Теорию данного феномена, разумеется, следует строить в горизонте совокупности накопившихся пониманий смежных феноменов, так чтобы они способны были бросать боковой свет друг на друга, но при этом редукция к общему знаменателю и обращение к идее инварианта бесплодны. Нужны средства мышления, сопротивляющиеся редукции. Нужна дискретная и полимодальная логика. Это положение здесь не развить в достаточной степени, но я дам о нем некоторое представление в той мере, в какой его иллюстрацией может стать пояснение исследовательской установки, принятой в этой работе.

Эта установка исходит из убеждения, что размышления об особенностях феномена загадки и поиски адекватных методов анализа представляют собой одну неразрывную проблему. Методы такого анализа нельзя сформулировать a priori. Готовые концепции должны приниматься во внимание, но при этом их следует подвергать полному критическому пересмотру на пригодность в данном случае, что позволит развивать теоретическую мысль без предрассуждений и в ответ на вызов, бросаемый данным особенным предметом.

Дело было жарким летом 1981 года. Я сидел в книгохранилище библиотеки Индианского Университета в Блумингтоне в ожидании Вадима Всеволодовича Ляпунова, с которым мы в ту пору изучали морфологию русской пословицы, и читал загадки в собрании пословиц и загадок Владимира Даля. Наши занятия пословицей позволили мне по-новому читать загадку. Подойдя сзади и заглянув через плечо в мою книгу, Вадим Всеволодович сказал: «А со мной знаете какая незадача вышла? Есть у нас тут известный фольклорист О. Недавно в связи с какой-то своей работой он попросил меня послужить ему в качестве native informant в разгадывании русских загадок. Я согласился. Стали мы встречаться – он читает загадки, а я… ничего не могу угадать. И сколько мы ни бились, я не научился разгадывать загадки». Рассказ В. В. прозвучал для меня как ответ на мои собственные мысли. Стало ясно то, о чем я раньше лишь смутно догадывался, – что хорошую народную загадку разгадать и невозможно – не для того она существует.