Доверие - Эрнан Диас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почти сразу девушка рядом со мной допустила ошибку, вырвала страницу и начала писать на новой. Ее немедленно попросили покинуть помещение.
Этот тест продолжался несколько минут. Закончив его, мы передали исписанные страницы, и нас проводили обратно, в приемный зал, велев подождать, пока проверят наши стенограммы.
5
Мой отец никогда не называл себя иммигрантом. Он был изгнанником. Для него это составляло принципиальное различие. Он покинул свою страну не по доброй воле: его выжили. Он прибыл в Соединенные Штаты не ради процветания; он восставал против самой мысли, будто идеал процветания заставил его перебраться в Америку. Его никогда не прельщали видения мощенных золотом улиц, и он был глух к проповеди бережливости и трудолюбия; напротив, он проповедовал, что всякая собственность — это воровство. Между ним и его меркантильными соотечественниками не было ничего общего, и он не упускал случая подчеркнуть это.
Называя себя изгнанником, он часто высказывал противоречивые взгляды о покинутой родине и стране, приютившей его, — это была мешанина возмущения и томления, признательности и отторжения. Он заявлял, что ему ненавистна страна, убивавшая и преследовавшая его товарищей и изгнавшая его. Однако Соединенные Штаты не могли предложить ничего даже отдаленно напоминавшего песни, блюда и традиции Кампании — все то, что составляло неотъемлемую часть нашей с отцом жизни: в мотивах, что он напевал, в еде, которую готовил, и в рассказах, что я слышала от него. Он заявлял, что презирает недоумков, подчинившихся Муссолини с его головорезами в черных рубашках. Однако на американцев смотрел со снисходительностью, как обычно смотрят на недоразвитых людей или домашних животных. Он возмущался родителями за то, что они не придерживались диалекта своих предков и добровольно перешли на «тосканское блеяние», олицетворявшее власть угнетателей. Тем не менее, не без труда освоив английский «в отместку» итальянскому, он находил этот язык слишком пресным, с бедным словарным запасом и примитивной грамматикой, не желая признавать, что эти недостатки объяснялись его скудным владением языком. Эти личные противоречия неизбежно выливались в размашистые заявления:
— Нет у меня страны. Не нужна мне она. Корень всякого зла, причина любой войны — бог и страна.
Он был благодарен Америке, но относился с подозрением к американской идее свободы, в которой видел не более чем синоним конформизма или, хуже того, простую возможность выбора между разными марками одного и того же товара. Излишне говорить, что он порицал потребительство и связанное с ним разобщение, порочный круг: рабочие цеплялись за расчеловеченный труд, наводняя рынок избыточными товарами, которые сами же покупали. По этой причине он приветствовал Великую депрессию, полагая, что в результате эксплуатируемые массы наконец осознают свое истинное историческое положение и материальные условия и приблизят революцию.
Но больше всего он ненавидел финансовый капитал, усматривая в нем источник всякой социальной несправедливости. Всякий раз, как мы с ним прогуливались вдоль реки, он указывал на нижний Манхэттен, очерчивая пальцем линию горизонта, и объяснял, что ничего этого на самом деле нет. Он говорил, что это мираж. Несмотря на все эти высотные здания — всю эту сталь и бетон, — Уолл-стрит, по его словам, была фикцией. Я слышала эту речь множество раз и знала наизусть все главные фразы, основные мотивы, крещендо и каденции, а также гранд-финал.
— Деньги. Что такое деньги? Чисто условный эквивалент предметов потребления. — Сумрачный кивок, насупленные брови, вздох. — Я не люблю марксистов, ты это знаешь. Их государство и их диктатуру. То, как они говорят, словно кладут кирпичи, низводя слово к одному-единственному значению. Как в религии. Нет, не люблю я марксистов. Но Маркс, — снова это лицо, словно от созерцания чего-то мучительно-прекрасного, — он был прав на этот счет. Деньги — это условный предмет потребления. Деньги не съешь, не наденешь, но они представляют собой всю еду и одежду в мире. Вот почему это фикция. И это делает их мерой, какой мы меряем все прочие предметы потребления. Что это значит? Это значит, что деньги стали универсальным товаром. Но запомни: деньги — это фикция; чисто условный эквивалент, так? И это вдвойне верно для финансового капитала. Акции, облигации, ценные бумаги. Думаешь, хоть что-то из того, что покупают и продают бандиты по ту сторону реки, представляет какую-то реальную, конкретную ценность? Нет. Ничего подобного. Акции, облигации и вся эта туфта — это лишь претензии на будущую ценность. Поэтому, если деньги — фикция, финансовый капитал — это фикция фикции. Вот чем торгуют все эти преступники — сплошной фикцией.
В подростковые годы мной овладело странное побуждение и никак не отпускало, пока я не стала совсем взрослой, — неодолимое желание вызывать у отца те же реакции, которые пугали меня в детстве. Как только он разражался очередной тирадой, ему нельзя было перечить. Его не заботило, что он мог ошибаться; ему не было дела до других точек зрения; он редко признавал, что какой-то вопрос может иметь несколько точек зрения. В обычных разногласиях и расхождениях, неизбежных во всяком живом обмене идеями, он видел личное оскорбление. Он высказывал не аргументы, которые можно оспорить; он излагал факты. Пусть он и считал себя анархистом, в этом отношении он был диктатором — он не терпел инакомыслия в том, что касалось его убеждений, которые он приравнивал к математическим законам. Стоило поставить под сомнение любой из этих принципов, как отец выходил из себя. Если же я давала ему отпор, он замыкался в упрямом молчании — таков был его окончательный и неоспоримый аргумент. Отчасти потому, что со временем его возмущение стало не столько пугать меня, сколько удручать, отчасти потому, что это было игрой в бунтарство, одно время я повадилась провоцировать его. Я не всегда делала это нарочно (иногда я сама не замечала, как ввязывалась в перепалку) и, случалось, позволяла себе лишнее, но иногда ничего не могла с собой поделать. Я должна была ответить ему, даже если это значило, что несколько дней мне придется терпеть его холодную враждебность.
— Но если они торгуют фикцией, какие
