Императрица Елизавета Петровна. Ее недруги и фавориты - Нина Соротокина

Екатерина II в своих записках по-своему объясняет этот феномен. Она пишет, что непонятное отступление Апраксина «было похоже на бегство, потому что он бросал и сжигал свой экипаж и заклепывал пушки. Никто ничего не понимал в этих действиях; даже его друзья не знали, как его оправдывать, и через это стали искать скрытых намерений. Хотя я и сама точно не знаю, чему приписывать поспешное и непонятное отступление фельдмаршала, так как никогда больше его не видела, однако я думаю, что причина этого была в том, что он получил от своей дочери, княгини Куракиной, все еще находившейся из политики, а не по склонности, в связи с Петром Шуваловым, от своего зятя князя Куракина… довольно точные известия о здоровье императрицы, которое становилось все хуже…» В изъятом у Апраксина архиве упомянутых Екатериной писем не оказалось, но от нее были три письма к фельдмаршалу. В последнем письме великая княгиня по просьбе Бестужева заклинала Апраксина «повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный».

По приказу императрицы из Петербурга было послано письмо к Фермору с приказом объяснить поведение фельдмаршала Апраксина и «отвечать откровенно по пунктам о положении в армии». Фермор ответил с полной откровенностью, что положение армии после баталии было плачевным, опять же «дожди и великие грязи, лошади в полную худобу пришли… и валиться начали», посему решили «армию на зимние квартиры в неприятельской земле расположить, пока неприятельская армия совсем разбита или прогнана не будет, способов представить не можно, кроме предпринятых по крайнему разумению от всего генералитета».

Понятно, что приказ отступать был сделан не Апраксиным лично, а военным советом, но для того, чтобы успокоить союзников, Елизавета должна была пожертвовать своим фельдмаршалом. Петр Шувалов защищал Апраксина из последних сил, Бестужев предал своего бывшего друга и настаивал на немедленной его отставке. Апраксин сдал свои полномочия англичанину графу Фермору – как показало время, толковому инженеру, но неопытному полководцу. Армия искренне скорбела об отставке Апраксина. Особенно печалились солдаты. В архиве кн. Воронцова сохранилось письмо асессора Веселицкого, который пишет: «Они себе за крайнее несчастье поставляют, что такого главного командира, которого весьма любят и почитают, лишились; они друг к другу сими экспрессиями прямо отзываются: “В кои-то веки Бог нас было помиловал, одарил благочестивым фельдмаршалом, да за наши грехи опять его от нас взял. А от нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь одноверцы: ворон ворону глаз не выклюет…”».

Апраксину было предписано выехать в Петербург, но до столицы он не доехал, его задержали в Нарве под домашним арестом. Здесь же у него забрали его архив. В конце декабря он не выдержал неопределенности своего положения и написал письмо императрице: «Последнейший ваш раб, представя бедность моего состояния, в котором я, бедный, чрез шесть недель здесь пребывая, не только совсем своего лишился здоровья и потерял разум и память, но и едва поднесь мой дух сдержаться во мне мог, и поднес едва ногою владеть могу, приемлю дерзновение, не принося никаких оправданий, высочайшего и милосерднейшего помилования просить…» Далее Апраксин именно оправдывается: «…и то могу донести, что во всей армии не было ни одного такого человека, который бы не хотел пролить последней капли своей крови за соблюдение высочайших интересов и во исполнение воли вашего величества…», и главный советчик его был Фермор, и все они решали правильно, а других советов не имели.

Апраксина содержали как пленника, потому что он должен был выступить в качестве свидетеля уже не по поводу Гросс-Егерсдорфской битвы и ее последствий, а по другому, куда более важному вопросу. В январе 1758 года в Нарву приехал начальник Тайной канцелярии Александр Шувалов. Приехал он не для допроса, а для приватного откровенного разговора. Апраксин поклялся, что никакой тайной переписки с молодым двором не вел, а отступила армия не по чьему-либо наущению, а из-за крайней необходимости. В феврале был арестован Бестужев, и об Апраксине забыли. Его перевели поближе к Петербургу, в местность, называемую Три Руки. Последние дни жизни Апраксина окутаны туманом. Я не знаю, стали ли снимать с него допрос на мызе Три Руки или отвели в тюремные палаты. Известно только, что, выслушав первый же вопрос, Степан Федорович потерял сознание и через четыре дня умер, диагноз – апоплексический удар. По одним сведениям, это случилось в 1759 году, Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона утверждает, что Апраксин умер 26 августа 1760 года.

Народ тут же сочинил о нем легенду. Недовольная медленным ведением дел, Елизавета спросила следователей: «Почему Апраксин уже три года под судом?» Императрице ответили: «Он ни в чем не сознается. Мы не знаем, что с ним делать».

– Ну, так остается последнее средство, – якобы ответила Елизавета, – прекратить следствие и оправдать невиновного.

Комиссия в точности исполнила приказание императрицы. Когда Апраксин на очередное обвинение комиссии ответил отрицательно, ему сказали:

– Ну что ж… Нам остается применить последнее средство…

Услышав эту страшную фразу, Апраксин упал замертво, решив, что его будут пытать.

Род Апраксиных не пресекся. У Степана Федоровича остался сын – Степан Степанович. Вся его жизнь была отдана армии, он воевал, был награжден, в отставку ушел генералом от кавалерии.

Война

Раз начала рассказ про Семилетнюю войну, надо его довести до конца, хоть он и не имеет прямого отношения к нашему сюжету. Во главе русской армии встал генерал-аншеф Фермор. В начале августа 1758 года он осадил крепость Кюстрин и начал жесточайщий ее обстрел. Прусский гарнизон был практически перебит, город горел, но крепость не сдавалась, надеясь на помощь Фридриха II. Король был в Богемии, но, узнав об осаде Кюстрина, поспешил на выручку своим. Фермор, в свою очередь, отступил от Кюстрина и двинулся навстречу прусской армии.

Битва состоялась 14 августа 1758 года под деревней Цорндорф и была отчаянной, страшной – артиллерия палила, конница скакала, но солдаты то и дело переходили на рукопашный бой. Беда наша была в том, что на правом фланге наши солдаты нашли в обозе вино и перепились; но левый фланг выстоял. Сражение продолжалось весь день, и к вечеру каждый присваивал себе победу. На огромном пространстве лежали вперемешку прусские и наши солдаты, артиллерия тоже поменялась местами, наши пушки очутились у пруссаков, а их орудия – у нас. Стали считать потери и выяснили, что победили все-таки пруссаки, они потеряли 12 000 человек, русские – 20 000.

Но для Фридриха это была пиррова победа. Он не ожидал от русских такого напора и доходящей до безрассудства смелости. Однако в Петербурге решили второй раз поменять главнокомандующего. Вместо Фермора во главе русской армии в марте 1759 года поставили Петра Семеновича Салтыкова. Он начал службу в 1714 году рядовым солдатом гвардии, позднее был отправлен Петром I во Францию для обучения морскому делу. Но море не стало его судьбой. Последнее время он командовал украинской ландмилицией, у него не было возможности показать талант полководца, да его у него и не было. Кроме того, он был стар. Н.И. Костомаров пишет: «Когда он прибыл в армию в Пруссию, то русские смеялись над ним и прозвали его курочкой: это был седенький, низкорослый старичок, ходивший всегда в белом ландмилицейском мундире без украшений и чуждый всякой пышности и церемонности, что русские тогда привыкли видеть у своих главнокомандующих». Не блестящий полководец, что и говорить, но очень Елизавете хотелось поставить во главе своей армии русского полководца.

Задачей Салтыкова было соединиться с австрийской армией, но это ему не удалось. Когда «скоропостижный король» – как прозвали в Петербурге Фридриха – напал на нашу армию, Салтыков успел объединиться только с отрядом генерал-поручика барона Лаудона. Все произошло 1 августа 1759 года при деревне Кунерсдорф. Фридрих начал сражение очень решительно. Внезапность и неожиданность решили дело. Он вытеснил русских из деревни, занял наши батареи, прижал Салтыкова к реке Одеру и к вечеру считал, что битва окончена. Он даже успел разослать курьеров с объявлением своей победы.

Но на следующий день бой возобновился. И начался он с того, что австрийский отряд Лаудона отбил русскую батарею. Русские дрались отчаянно и вырвали победу у прусского короля. Во время битвы в него угодила пуля, но ударилась о золотую готовальню, которую он всегда носил с собой, и это спасло ему жизнь. Дальше – больше, он чуть не попал в плен к русским.

Фридрих был раздавлен этим поражением. Вот его письмо в Берлин к его министру: «Наши потери очень значительны. Из сорока восьми тысяч воинов у меня осталось не более трех тысяч, все бежит, нет у меня власти остановить войско; пусть в Берлине думают от своей безопасности. Жестокое несчастье, я его не переживу. Последствия битвы будут еще ужаснее самой битвы: у меня нет больше никаких средств и, сказать правду, считаю все потерянным. Я не переживу погибели моего отечества. Прощай навсегда». Елизавета могла торжествовать. В Петербурге звонили колокола, празднично палили пушки – победа!