Иосиф Бродский: Американский дневник - Ольга Глазунова

То, что происходит с автором, происходит само по себе, как будто в третьем лице, без его сознательного участия. Наблюдая за собой на расстоянии, сделав "шаг в сторону от собственного тела", поэт воспринимает себя как зритель — сторонний наблюдатель. Отстраненная форма описания создает эффект объективности повествования и позволяет автору сохранять спокойствие, избегая эмоций, неизбежных при разговоре о своей жизни.

Личные конструкции с местоимением первого лица единственного числа используются поэтом исключительно при описании прошлого, как, например, в XII части стихотворения: "Зима! Я люблю твою горечь клюквы", "Я пою синеву сугроба / в сумерках", "меня согревают", или при отрицании: "Я не способен к жизни в других широтах". Лишь в воспоминаниях или при выражении неприятия проявляется "я" поэта, свидетельствуя о том, что выраженные в этом случае действия, чувства, настроения соответствуют воле автора.

Отрицательные конструкции в системе поэтических координат Бродского связаны с выражением мироощущения ребенка. В качестве одной из особенностей творчества Мандельштама Бродский отмечает непосредственно-детское восприятие поэтом действительности, которое в стихотворениях часто выражается с помощью предложений с отрицательными частицами "не" и "нет": "Не хочется заниматься статистикой, скажу наугад: в девяноста случаях из ста лиризм стихотворений Мандельштама обязан введению автором в стихотворную ткань материала, связанного с детским мироощущением, будь то образ или — чаще — интонация. Это начинается с "таким единым и таким моим" и кончается с "я рожден в ночь с второго на третье". <… > Примером этого мироощущения является интонация отрицания (эхо, если угодно, детского, внешне капризного, но по своей интенсивности превосходящего любое выражение приятия — "не хочу!") и перечислять стихотворения О. М., начинающиеся с этой ноты, с антитезы, с "не" и с "нет", нет нужды" ("С миром державным я был лишь ребячески связан…", 1991).

Если в начале "Эклоги 4-й (зимней)" образ ребенка возникает как противопоставление автору, то постепенно, начиная со II части стихотворения, детское восприятие проникает в рассказ поэта о самом себе. Сначала в виде выпадающей из контекста ремарки о щеке, которая "пунцувеет, как редиска", затем в виде воспоминаний об отдельных предметах из прошлого: о зарослях краснотала (ивового кустарника), особенно распространенного в Сестрорецких[148] дюнах, о снежной бабе. Чтобы удержать душевное равновесие, вспоминая о прошлом, поэту приходится себя сдерживать и "ограниченный бровью, / взгляд на холодный предмет, на кусок металла, / лютей самого металла — дабы / не пришлось его с кровью // отдирать от предмета".

Происходящую внутри него борьбу Бродский сопоставляет с чувствами Бога, который "озирал свой труд в день восьмой и после", наблюдая со стороны за тем, что происходило в Раю с его детищем — человеком, после того как змий заставил его вкусить от запретного плода. Усилия поэта отрешиться от ностальгической зависимости от прошлого подействовали: третья строфа заканчивается лишенными романтизма воспоминаниями о щелях, которые зимой приходилось затыкать кусками пакли, о бесплодных мечтах об общей пользе и примиряющими в силу своей неизбежности мыслями о том, что с наступлением нового года "вещи становятся старше на год".

Но если в воспоминаниях выбор предметов подчиняется воле автора, то отношение его к действительности, его мировосприятие не поддается контролю, и IV часть стихотворения начинается с неожиданного сопоставления заснеженной мостовой с "сахарной карамелью", занимающей детское воображение: В стужу панель подобна сахарной карамели.

Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую. Реже снятся дома, где уже не примут.

Жизнь моя затянулась. По крайней мере, точных примет с лихвой хватило бы на вторую жизнь. Из одних примет можно составить климат либо пейзаж. Лучше всего безлюдный, с девственной белизной за пеленою кружев, — мир, не слыхавший о лондонах и парижах, мир, где рассеянный свет — генератор будней, где в итоге вздрагиваешь, обнаружив, что и тут кто-то прошел на лыжах.

Для Бродского жизнь человека может быть представлена в виде набора отдельных мгновений, которые память запечатлевает в сознании, — "проявляет пленку. Отснятую твоими глазами почти сорок лет назад" ("Полторы комнаты", 1985). Мгновения, которые остались в памяти поэта, столь различны, что он делит их на две части — две жизни. Рассуждения Бродского о второй жизни естественно рассмотреть в контексте общепринятого выражения "прожить вторую жизнь".

Из текста стихотворения становится ясно, какой половине поэт отдает предпочтение, потому что описываемый им "климат или пейзаж" этой второй, лучшей для него жизни можно соотнести с Архангельской областью, где поэт отбывал ссылку ("мир, не слыхавший о лондонах или парижах"), или, в крайнем случае, с пригородами Ленинграда. Словосочетание "генератор будней" в духе советских передовиц и рассказ о прогулках на лыжах только подтверждают это предположение.

К оставшейся в далеком прошлом жизни поэт возвращается в своих снах, которые среди всеобщего оледенения окружающей действительности обжигают его мозг, "как пальчик / шалуна из русского стихотворенья" — романа Пушкина "Евгений Онегин". Ночь — время сновидений — является границей, за пределами которой образы прошлого обретают силу. Об этом писал Бродский в "Литовском ноктюрне", та же тема звучит в шестой части "Эклоги 4-й (зимней)". Говоря о своем теле как о единственном препятствии, отделяющем его от "вечного сна" — от смерти, Бродский сравнивает его с пограничником, который стоит, "держась приклада, / грядущему не позволяя слиться // с прошлым".

Зимняя ночь — самое продолжительное и потому наиболее подходящее для снов время: "сны в холодную пору длинней, подробней". Да и всеобщее оцепенение, которое в холодную пору охватывает все живое, само по себе напоминает сон. Зимой исчезает ощущение времени: путаются дни недели ("вторник он же суббота"), теряется представление о времени суток ("Днем легко ошибиться: / свет уже выключили или еще не включили?"), утрачивает значение периодичность событий ("газеты могут печататься раз в неделю"). Время двоится — "глядится в зеркало" как певица, которая не может вспомнить, какую партию она в данный момент исполняет. Граница между реальной жизнью и воспоминаниями стирается, и человек перестает различать, где он находится.

Военная терминология, которую использует Бродский в восьмой и девятой частях стихотворения ("не обнажая сабли", "населенье сдается", "слетает с неба / на парашюте", "пятая колонна", "патриот", "белофинны в маскхалатах"), лишает рассказ о победоносном продвижении холода какого бы то ни было романтизма. То, что хорошо для городов, которые "стоят как пророки его (холода — О.Г.) триумфа", и для ангелов, которым "холод приносит пользу", позволяя незримо, как "белофинны в маскхалатах", скользить по льду, для поэта связано с творческим кризисом — с "небом под стать известке" и "звездами, как разбитый термометр": В феврале чем позднее, тем меньше ртути.

Т. е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды как разбитый термометр: каждый квадратный метр ночи ими усеян, как при салюте. Днем, когда небо под стать известке, сам Казимир[149] бы их не заметил, белых на белом. Вот почему незримы ангелы. Холод приносит пользу ихнему воинству: их, крылатых, мы обнаружили бы, воззри мы вправду горй, где они как по льду скользят белофиннами в маскхалатах.

Союзникам холода в стихотворении противостоит ворона, которая "кричит картавым голосом патриота", протестуя против зимнего наступления. Образ черной вороны на белом снегу можно воспринимать в контексте символических значений цвета у Бродского: 1) белого — "чем белее, тем бесчеловечней", "мрамор белокур, / как наизнанку вывернутый уголь", "Голубой саксонский лес / Снега битого фарфор. / Мир бесцветен, мир белес, / точно извести раствор", "замусоленные ничьей рукой углы / белого, как пустая бумага, дня", "С сильной матовой белизной / в мыслях суть отраженьем писчей / гладкой бумаги"; 2) черного — "Если что-то чернеет, то только буквы. / Как следы уцелевшего чудом зайца", "Я не воздвиг уходящей к тучам / каменной вещи для их острастки. / О своем — и о любом — грядущем / я узнал у буквы, у черной краски", "Нет ничего постоянней, чем черный цвет; / так возникают буквы".

Черный цвет в поэзии Бродского — цвет чернил и букв, которые знают, "как чернеть на белом, / покуда белое есть, и после", — противостоит пустоте и безжизненности белого цвета, как ворона, которая "не принимает снега", противостоит наступлению холода в восьмой части стихотворения или как "теплое тело" противостоит смерти в шестой части.

Тема противопоставлений в онтологическом философском смысле занимает в структуре стихотворения особое место. "Эклога 4-я (зимняя)" строится на оппозициях: "жизнь — смерть", "прошлое — настоящее", "взрослый — ребенок" и т. д. Лирический герой стихотворения, сознание которого пульсирует между полярными категориями, неизбежно испытывает состояние раздвоенности, неопределенности, неуверенности, определяющее его отношение к окружающему миру.