Клерамбо - Ромен Роллан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1914 году мобилизованный Мере отправился просто исполнять свой долг, без всяких иллюзий насчет дела, которому заставляли его служить превратности времени и национальности. С фронта он присылал светлые стоические письма. Ни на минуту не переставал он видеть гнусность войны; но он считал себя обязанным итти на жертву, повинуясь судьбе, приобщившей его к заблуждениям, страданиям и нелепой борьбе жалкого животного вида, медленно эволюционирующего к какой-то неведомой цели.
Он хорошо знал Клерамбо. Они были знакомы домами еще в провинции, задолго до того, как семьи их переселились в Париж, и это положило начало дружеским отношениям, скорее постоянным, чем интимным, – Мере открывал свое сердце только жене, – отношениям, построенным преимущественно на непоколебимом уважении друг к другу.
С начала войны оба они ушли с головой в свои заботы и не переписывались. Фронтовики были скупы на письма к знакомым; всю свою переписку они вели с одним любимым существом, которому говорили все. В большей степени, чем когда-нибудь, Мере сделал жену единственным поверенным лицом. Письма его были дневником, в котором он думал вслух. В одном из последних писем он упоминал о Клерамбо. Мере познакомился с его первыми статьями по националистическим газетам, единственно допускавшимся на фронт, которые приводили из них выдержки с целью изругать автора. Он писал жене, каким облегчением были для него слова честного оскорбленного человека, и просил передать Клерамбо, что его старые дружеские чувства стали еще более прочными и сердечными. Вскоре после этого он умер, не успев получить дальнейших статей, о высылке которых просил г-жу Мере.
Когда он погиб, то его подруга, жившая единственно для него, попытался сблизиться с людьми, которые были ему близки в последние часы жизни. Она написала Клерамбо, который давно уже томился в провинциальном заточении, не имея духу из него вырваться. Зов г-жи Мере прозвучал для него как освобождение. Клерамбо вернулся в Париж. Оба они нашли горькую отраду вызывать совместно образ покойного. У них создалась привычка посвящать один вечер в неделю беседе о нем. Клерамбо был единственным из друзей Мере, который мог понять скрытую трагедию самопожертвования, не позолоченного никакой патриотической иллюзией.
Сначала г-же Мере доставило большое облегчение посвящать Клерамбо во всю переписку мужа. Она читала ему письма покойного, признания, в которых тот не тешил себя никакими иллюзиями; обсуждение этой волнующей темы невольно приводило их к вопросу о причинах гибели Мере и миллионов других. Клерамбо ни перед чем не останавливался в своем суровом расследовании, и г-жа Мере тоже была не из тех женщин, которые идут на попятную в поисках истины. – И тем не менее…
Клерамбо вскоре заметил, что слова его вызывают в собеседнице чувство какой-то стесненности, а между тем он говорил вслух только о том, что было ей отлично известно и что явствовало из писем Мере: о преступной бесполезности всех этих смертей, о бесплодности этого геройства. Г-жа Мере попробовала заново пересмотреть прочитанное; она оспаривала его смысл так запальчиво, что невольно закрадывались сомнения насчет ее добросовестности; она отыскивала в своей памяти выражения мужа, более близкие общепринятым взглядам и как будто их одобрявшие. Слушая однажды, как г-жа Мере перечитывала одно уже известное ему письмо, Клерамбо заметил, что она пропускает фразу, выражавшую героический пессимизм Мере. Его настояния задели ее, и она как бы отшатнулась. Принужденность мало-по-малу перешла в холодность, потом в раздражение, наконец в какую-то глухую враждебность. Она стала избегать Клерамбо, и хотя дело не дошло до открытого разрыва, однако он почувствовал, что она на него сердится и что встреч уже больше не будет.
Дело в том, что чем дальше заходил бесплодный анализ Клерамбо, разрушавший основы современных верований, тем интенсивнее в г-же Мере совершалась работа противоположного характера: восстановления и идеализации. Ее скорбное сердце испытывало потребность убедиться в том, что, несмотря ни на что, причина ее горя святая. Возле нее не было больше покойного, который помогал ей нести бремя истины. Самая страшная истина для двоих все-таки содержит в себе нечто радостное. Но для того, кто остается один, она смертельна.
Клерамбо это понял. Его повышенная чуткость подсказала ему, что он делает больно, и горе этой женщины стало его собственным горем. Он почти готов был одобрить ее возмущение против него. Он видел огромную силу скрытых страданий и непригодность предлагаемой им истины для их уврачевания.
Больше того: видел, что она прибавляет новую боль к уже существовавшей…
Неразрешимая задача! Эти несчастные не могут обходиться без убийственных иллюзий, которым приносят себя в жертву. Иллюзии эти невозможно у них вырвать, не делая их страдания невыносимыми. Эти семьи, потерявшие сыновей, мужей, отцов, чувствуют потребность верить в то, что их близкие погибли за истинное и правое дело. Эти лгущие государственные деятели вынуждены продолжать лгать и другим и себе. Прекрати они лгать, хотя бы на мгновение, жизнь станет невыносимой и для них самих и для тех, о ком они пекутся. Несчастный человек, жертва собственных идей, ты все им отдал, но они каждый день требуют от тебя все больше и больше, иначе под ногами твоими окажется пустота и ты упадешь… Неужели после невыразимых четырехлетних страданий и разрушений нам придется признаться, что все они напрасны, что победа не только будет губительной, но иной и быть не может, что война была нелепостью и что мы обманываемся!.. Никогда! Лучше погибнуть всем до последнего. Одинокий человек, вынужденный признать, что его жизнь пропала даром, приходит в отчаяние. Что же было бы с народом, с десятью народами, со всей цивилизацией!..
Клерамбо слышал вопль человеческой толпы:
– Жить! Во что бы то ни стало! Спастись какой угодно ценой!
– Но вы как раз не спасаетесь! Ваша дорога ведет вас к новым катастрофам, к неисчислимым страданиям.
– Как они ни ужасны, но то, что ты нам предлагаешь, еще ужаснее. Лучше умереть с иллюзией,
