Дело совести (сборник) - Блиш Джеймс Бенджамин

Цифры были что надо. Тех, для кого Эгтверчи сделался символом и рупором их безудержного недовольства, сосчитали — хотя личностей их было, конечно, не установить. Что такие есть, удивляться не приходилось, — криминальная и психиатрическая статистика свидетельствовали о том давным-давно и недвусмысленно, — но цифры ошеломляли. Похоже, чуть ли не треть живущих в обществе двадцать первого века ненавидели это самое общество до глубины души.

«Интересно, — вдруг пришло в голову Руис-Санчесу, — а будь такой подсчет возможен в любую эпоху, пропорция сохранилась бы?»

— Как по-твоему, может, мне с Эгтверчи поговорить? — поинтересовался он у Микелиса, у которого остановился на какое-то время по возвращении из Рима, да все никак не мог съехать: тот категорически не желал отпускать.

— Ну, по крайней мере, от моих с ним разговоров проку не было никакого, — сказал Микелис. — А у тебя, может, что и выйдет — хотя, признаться, сомневаюсь. Спорить с ним тяжело вдвойне, потому что, похоже, сам он ото всей этой заварухи удовлетворения не получает ни малейшего.

— Аудиторию свою он знает гораздо лучше нас, — добавила Лью. — А с ростом ее численности он, похоже, лишь сильнее озлобляется. Думаю, это постоянно напоминает ему, что по-настоящему своим на Земле он никогда не будет, хоть из кожи вон вылези; что так навсегда и останется изгоем. Он думает, будто интересен только тем, кто и сами изгои, на собственной-то планете. Конечно, это неправда, но ему кажется именно так.

— Правды в этом достаточно, чтобы разубедить его было крайне маловероятно, — мрачно согласился Руис-Санчес.

Он передвинул кресло, дабы не видеть пчел Лью, прилежно трудившихся за стеклом на залитой солнцем лоджии. В любой другой момент его было б от них клещами не оторвать, но сейчас он не мог позволить себе отвлекаться.

— И, разумеется, как он прекрасно понимает, ему никогда не узнать, что такое быть настоящим литианином, несмотря там на фенотип, генотип… — добавил Руис-Санчес. — Может, Штекса, встреться они, как-нибудь и донес до него эту мысль… или нет, им общаться — и то пришлось бы через переводчика.

— Литианский Эгтверчи изучал, — произнес Микелис. — Но говорит на нем пока очень слабенько; наверно, даже хуже меня. Читать ему нечего, кроме грамматики, которую ты составил — остальные материалы от него до сих пор засекречены; да и поговорить не с кем. Вот он и скрипит, как несмазанная телега. Впрочем, Рамон, переводчиком мог бы выступить ты.

— Да, конечно, мог бы. Только, Майк, это физически невозможно. Нам никак не успеть переправить Штексу сюда — будь то даже в нашей власти и по средствам.

— Я не о том. Я о «трансконе» — последней разработке Дюбуа, трансконтинуум-радио. Не в курсе, насколько оно уже реализовано в железе… но импульсы Почтовое дерево испускает мощнейшие — может, Дюбуа и засек бы их. Тогда почему бы не поговорить со Штексой? В любом случае, разузнать попробую.

— Рад бы попытаться, — сказал Руис-Санчес. — Впрочем, звучит не больно-то обнадеживающе…

Он осекся и погрузился в раздумье — не то чтобы рассчитывая найти новые ответы (об эту стену он уже предостаточно побился головой), скорее вопросы, какие еще необходимо задать. На мысль его навела внешность Микелиса. Поначалу он был просто шокирован, да и до сих пор не то чтобы свыкся. Химик — высокий, крупный — как-то вдруг постарел: лицо осунулось, а под глазами пролегли четко очерченные желтоватые круги. Лью выглядела не лучше — пусть и не постаревшей, но совершенно несчастной. Между ними явственно ощущалась напряженность — будто им так и не удалось отгородиться друг другом, словно прочным щитом, от напряженности, которой полон окружающий мир.

— Может, Агронски знает что-нибудь полезное, — едва слышно, проговорил он.

— Может, — отозвался Микелис. — Я видел его только раз, на том званом вечере, где Эгтверчи устроил тарарам. Вел он себя очень странно. Уверен, что он узнал нас, но все время отводил глаза; какое уж там — подойти поговорить. Собственно, даже не припомню, чтоб он вообще хоть с кем-нибудь там беседовал. Сидел себе в углу да на выпивку налегал. Совершенно на него не похоже.

— Как по-твоему, что его туда занесло?

— О, можешь не напрягаться. Он большой поклонник Эгтверчи.

— Кто, Мартин?!

— Эгтверчи сам хвастался. Он говорил, что надеется, в конечном итоге, привлечь на свою сторону всю нашу комиссию. — Микелис поморщился. — Судя по тому, как Агронски там себя вел, скоро ни Эгтверчи, ни кому-либо вообще проку от него не будет ни малейшего.

— Итак, еще одной душой больше на пути к вечному проклятию, — мрачно произнес Руис-Санчес. — Можно было догадаться. Агронски и без того не видел какого-то особенного смысла жизни, так что Эгтверчи легче легкого было перерезать последнюю ниточку, связывавшую его с реальностью. Именно так обычно зло и делает — опустошает.

— Честно говоря, не уверен, что во всем виноват Эгтверчи, — уныло сказал Микелис. — Он, скорее, симптом. И без того Земля буквально кишит шизофрениками. Если хоть какие-то предпосылки к тому у Агронски были (а были наверняка), единственное, чего не хватало для полноты картины, это вернуться на родную почву; тут-то все буйным цветом и расцвело.

— Мне так не показалось, — возразила Лью. — Из того немногого, что я видела, и что ты мне о нем говорил, у меня сложилось впечатление, будто он до одури нормален — даже немного простоват. Не могу представить, во что бы такое он мог закопаться — и настолько глубоко, чтобы спятить. Или что могло искусить его низвергнуться в твой, Рамон, теологический вакуум.

— В данной вселенной дискурса, Лью, все мы одним мирром мазаны, — удрученно отозвался Руис-Санчес — И, судя по тому, что говорил Майк, вряд ли мы уже сможем как-то Мартину помочь. А он — только… только один отдельно взятый пример того, что творится повсюду, куда достигает голос Эгтверчи.

— В любом случае, ошибочно думать о шизофрении как о душевном заболевании, — сказал Микелис. — Давным-давно, при первых клинических описаниях, англичане называли ее «болезнью водителей грузовиков». Если ж она подкашивает интеллектуала, смотрится более впечатляюще только потому, что тот способен выразить свои ощущения: Нижинский, Ван Гог, Т.Е.Лоуренс[40], Ницше, Уилсон… список длинный, но просто тьфу по сравнению с общим числом случаев, из простых смертных. Которых подкашивает, если сравнить с интеллектуалами, ну, наверно, пятьдесят к одному. Агронски — самая обычная жертва, ни больше, ни меньше.

— Что там с угрозой, о которой ты говорил? — поинтересовался Руис-Санчес. — Вчера вечером Эгтверчи опять был в эфире, и никто не дергался перевести его под вашу опеку. Что, ваш многоипостасный приятель со своим мудреным головным убором только зря сотрясал воздух?

— Похоже, что так, — с надеждой в голосе сказал Микелис. — С тех пор они как воды в рот набрали, так что я могу только догадываться; но не исключено, что твое возвращение спутало им все карты. Они рассчитывали, что тебя публично лишат сана — и теперь все их планы, когда оглашать решение по Литии, пошли наперекосяк. Может, они ждут, что предпримешь ты.

— И я, — мрачно отозвался Руис-Санчес, — жду того же. Может, я ничего и не предприму — что, вероятно, окончательно собьет всех с толку. По-моему, Майк, у них связаны руки. Продукцию «Бифалько» он упомянул открытым текстом только тогда, первый раз — и, наверно, продажи подскочили просто сказочно, раз спонсоры не снимают Эгтверчи с эфира. А какое основание могла бы подвести комиссия ООН по средствам связи, просто ума не приложу. — Он издал смешок. — Они чуть ли не полвека из кожи вон лезли, пытались подвигнуть программы новостей смелее комментировать события; что ж, Эгтверчи — гигантский шаг в этом направлении.

— А я думал, они попытаются привесить ему подстрекательство к бунту, — сказал Микелис.

— Насколько я знаю, ни к какому бунту он не подстрекал, — ответил Руис-Санчес. — Беспорядки во Фриско, судя по всему, вспыхнули совершенно спонтанно — кстати, среди всего, что показывали, я нигде не заметил в толпе тех его молодчиков, в форме.