Сезанн - Бернар Фоконье

Благодаря свидетельствам Поля Алексиса и Нумы Коста жизнь Сезанна зимой 1890/91 года известна довольно хорошо: в письмах они подробно сообщали Золя — по всей видимости, по его же просьбе — все новости о Поле. Алексис, например, описал ему, особо не стесняясь в выражениях, возвращение в Экс по настоянию Сезанна его жены Гортензии (этой «Бомбы») вместе с «сынулей» («Бомбочкой»), которым художник намеренно урезал месячное содержание. Из-за нехватки средств на безбедное существование в столице им пришлось вернуться в Прованс. «Однако, — писал Алексис в феврале 1891 года, — Сезанн даже не думает переезжать от матери и старшей из сестёр, в доме которых живёт в пригороде, где прекрасно себя чувствует; он явно предпочитает их компанию обществу жены. Зато теперь, когда Бомба со своим чадом обоснуются здесь, он рассчитывает, что больше ничто уже не помешает ему время от времени самому уезжать на полгода в Париж. “Да здравствует яркое солнце и свобода!” — заранее радуется он. Целыми днями он пишет свои картины в Жа де Буффан, используя в качестве натурщика кого-нибудь из работников. На днях заеду к нему посмотреть, что он там делает. И ещё для полноты его психологического портрета: он вновь обратился к религии, верует и ходит в церковь. “Меня обуревает страх!.. Я чувствую себя так, будто мне осталось жить на земле всего четыре дня. А дальше что? Я верую в вечную жизнь и совсем не хочу in aeternum[204] гореть в адском пламени”»[205].

Нума Кост тоже держал Золя в курсе дел художника. 5 марта он писал Золя:

«Как такое случилось, что у алчного и сурового банкира родился такой сын, как наш несчастный друг Сезанн, коего я имел недавно случай повидать? Чувствует он себя хорошо и физически вполне здоров. Но он стал страшно застенчивым и наивным, как малое дитя, таким он ещё никогда не был.

Он живёт в Жа де Буффан со своей матерью, которая окончательно рассорилась с Бомбой. Та не ладит со своими золовками, а они, в свою очередь, не ладят между собой. В общем, Поль живёт в одном месте, а его жена в другом. Я не знаю ничего более трогательного, чем вид этого славного малого, цепляющегося за свои детские представления о жизни, позабывшего о разочарованиях и неудачах и продолжающего обречённо и мучительно биться над своими творениями, которыми он никак не может разродиться»[206].

Невежество, слепота и глупость! «Творения, которыми он никак не может разродиться…» Напомним, что творческое наследие Сезанна насчитывает более восьмисот картин и бесчисленное множество рисунков и акварелей. И это, естественно, не считая сотен утерянных или уничтоженных работ.

Со смертью Шоке 7 апреля в Ивто, смертью, которую Сезанн глубоко переживал, для него закончилась эпоха известности лишь в узком кругу друзей и коллег-художников. Кое-что начало меняться. В лавку папаши Танги, переехавшую из дома 14 по улице Клозель в дом 9, стекалось всё больше и больше посетителей. И далеко не все они разделяли те пессимизм и снисходительность, что проявляли в отношении Сезанна его друзья Кост и Алексис.

СТАТЬ ЛЕГЕНДОЙ

Предел мечтаний любого художника, писателя или рок-музыканта — стать легендой. Плата за это очень высока: преждевременная смерть, тяжкие испытания или долгое непонимание; но только такой ценой можно достичь желаемого. Вокруг имени Сезанна легенда начала складываться. Новое поколение художников, среди которых числились и объявившие себя символистами члены группы «Наби» Дени, Серюзье и Вюйар[207] — все ученики Гогена, часто рассказывавшего им о Сезанне накануне своего отъезда на Таити, — пыталось проникнуть в тайну художника. Кто он такой? Существует ли на самом деле? О нём всегда говорилось только намёками. Папаша Танги от ответов на их вопросы старательно уклонялся. Жив ли он вообще, этот художник, которого никто никогда не видел? А если жив, то должен обретаться где-то в районе Экса. В своих предположениях кое-кто даже доходил до того — и это было началом славы, — что Сезанн, подобно Шекспиру[208], и не Сезанн вовсе, а некий знаменитый художник, скрывшийся под псевдонимом и ведший двойную жизнь, чтобы в тайне от всех создавать свои эксцентричные произведения, заведомо зная, что публика их никогда не признает. Эту гипотезу выдвинул художник и критик Морис Дени. Увидев у папаши Танги картины Сезанна, он оцепенел в замешательстве, которое быстро уступило место искреннему восторгу.

В 1892 году почти одновременно появляются сразу две статьи о творчестве Сезанна. Первую, в феврале, публикует в брюссельском журнале «Л’Ар модерн» Жорж Леконт, весьма лестно отозвавшийся о художнике: «Именно месье Сезанн стал одним из первооткрывателей новых тенденций в живописи, его труд оказал заметное влияние на развитие импрессионизма». В том же году Леконт выпускает книгу «Искусство импрессионизма на примере собрания картин г-на Дюран-Рюэля», в которой можно прочесть следующий хвалебный пассаж: «Его высокое мастерство в смешении и разложении цветов, столь необычное для художника, тяготеющего к реализму и анализу, его светящиеся, нежно окрашенные тени и тончайшие валёры, затейливая игра которых создаёт впечатление удивительной гармонии, были весьма полезны для наставления его современников». Слегка смущает употребление тут прошедшего времени: «были». Сезанна словно похоронили ещё до того, как он познал, наконец, славу. Чуть позднее Эмиль Бернар посвятит ему один из номеров своей серии «Люди нашего времени» и даст самое удачное определение таланту художника, который «открывает искусству заветную дверь: живопись ради живописи».

Этот набирающий силу хор признания был услышан неким молодым человеком, недавно прибывшим в Париж, чтобы заняться торговлей предметами искусства. Звали его Амбруаз Воллар. Он имел креольские корни и производил впечатление человека скучающего, лениво поглядывающего вокруг, но обманываться на его счёт не стоило: глаз у Воллара был острый, пусть и смотрел он из-под полуприкрытых век. Бизнесу его было ещё далеко до процветания, он пока только начинал разворачиваться. Он ходил по местам, где выставлялись картины, где их можно было купить и перепродать. В воспоминаниях этого маршана[209] мы находим одни из самых замечательных строк, когда-либо посвящённых Сезанну:

«К тому моменту, когда я познакомился с Танги, ситуация уже начала меняться. Не то чтобы любители живописи стали более прозорливыми, просто Сезанн вновь заперся в своей мастерской, а папаша Танги, которого Эмиль Бернар смог в конце концов убедить в превосходстве одних произведений над всеми остальными, отказывался продавать оставшиеся у него полотна Сезанна, считая их бесценным сокровищем. […] Дело закончилось тем, что он запер “своих Сезаннов” в чемодан и после его смерти они пошли с молотка на аукционе в “Отеле Дрюо”, где никто их у меня даже не попытался оспорить»[210].

Сам-то Воллар сразу оценил это сокровище. У Сезанна не было своего «маршана», достойного его таланта и способного с размахом заняться продажей его картин, ведь папаша Танги для этой роли не годился… И о нём уже начали говорить. Это была золотоносная жила, которую пора было разрабатывать.

Перед нами фотография и автопортрет Сезанна. В начале 1890-х годов он уже выглядел глубоким стариком. И если на автопортрете художник предстаёт перед нами ещё «крепким пятидесятилетним мужчиной с серебристой бородой в мягкой шляпе», то на фото… Почти лысый, остатки седых волос длинными прядями спускаются на воротник, вместо привычной густой бороды пророка — маленькая «козлиная» бородка. Казалось, что ажиотаж вокруг его творчества, начавшийся в Париже, мало его трогал и уж точно не заставил стать более приветливым.

Летом 1894 года он вновь объявился в Париже. Не похоже, чтобы причиной приезда в столицу стала последовавшая одна за другой кончина двух его друзей, сыгравших огромную роль в его судьбе и всегда защищавших его талант.

Первым, в феврале, умер от рака желудка папаша Танги. Испытывая страшные муки, он пожелал уйти из жизни у себя дома, среди своих любимых картин. В июне Октав Мирбо устроил их распродажу в пользу вдовы Танги, оставшейся почти без средств к существованию. Работы Сезанна, которые торговец прятал у себя в лавке, ушли по смехотворно низким ценам: «Дюны» — за 95 франков, «Деревенский уголок» — за 215, «Мост» — за 102, «Деревня» — за 175. Все эти картины купил Амбруаз Воллар, причём, не имея при себе нужной суммы денег, он попросил об отсрочке. Сезанн не прислал на эту благотворительную распродажу ни одной новой работы. Да и знал ли он вообще, что его первый маршан навсегда покинул этот мир?

А 21 февраля умер Гюстав Кайботт. Никогда не отличавшийся крепким здоровьем художник скончался от двустороннего воспаления лёгких — следствия простуды, которую он подхватил, подрезая в саду розы. Надо сказать, что прожил он гораздо дольше, чем когда-то предполагал, составляя своё завещание. Этот тонкий художник был большим другом и поклонником импрессионистов, многое сделавшим для их признания. Кайботт оставил в дар государству 65 картин из своей личной коллекции. Настоящее сокровище! Среди них были 3 произведения Мане, 16 — Моне, 18 — Писсарро, 8 — Ренуара и 4 — Сезанна. Далеко не всем этот подарок пришёлся по вкусу. Группа «официальных» художников академической школы во главе с Жаном Леоном Жеромом воспротивилась тому, чтобы власти принимали дар Кайботта, мотивируя это тем, что его коллекция является оскорблением общественной морали. Жером не стеснялся в выражениях: «Мы живём в век упадка и глупости… Уровень морали нашего общества снижается на глазах… Повторяю: чтобы государство приняло в дар подобную гадость, оно должно дойти до крайней степени падения нравов. Эти люди анархисты и умалишённые! Их место у доктора Бланша[211]. Каковы они сами, таковы и их картины, вот что я вам скажу… Кое-кто пытается шутить: “Это ещё что, погодите…” Нет, это конец нации, конец Франции!» Чёрт побери! Когда разные идиоты начинают взывать к нации и Франции, до гражданской войны может оказаться всего один шаг. Скандал набирал обороты. Чиновники из Министерства изящных искусств и дирекции Люксембургского музея искали компромисс: огульно отказываться от дара Кайботта они не хотели. В результате они его примут, но несколько наиболее смелых картин передадут наследникам их авторов.