Сыновний зов - Василий Юровских

«— Родненький папа! — зачитал я и братишка навострил уши. — Мама бросила меня и уехала куда-то с чужим дяденькой. А я живу сейчас в детдоме далеко в Сибири. Победи скорее Гитлера и приезжай за мной. И не станут меня больше звать сиротой. Папа, родненький, жду тебя! Твоя дочь Тамара Степановна».

У нас с Иванком навернулись слезы на глазах от жалости к Тамаре. Откуда ее знать братишке, а я вспомнил худую длинноногую Тамарку Маркову. Училась она с моей сестрой вместе в шестом классе и не раз бывала в нашей избе. Не отослала почему-то письмо отцу, и как оно попало в подпол — откуда знать. Да и все равно детдом увезли далеко от нас…

— Мать у нее тоже, как Натаха, — разозлился Иванко. — Ей ли бы не ждать Тамаркиного отца!

Нам захотелось кому-нибудь рассказать и про Натахули одну долю бабушке, к ней побежали с Иванком, понесли и свои н, и про письмо. Вику с овсом промыли в ведре и рассыпали на потолке сеней. Отделиовости.

— Баешь, Иванко, што просватали Натаху? И Яша не знает? Ох и хитра да лукава порода у нее! — всплеснула руками бабушка Лукия Григорьевна. — А у Сана Горшка в роду вечно воруют, потому и живут в сытости, как сыр в масле катаются. Натахина родня и соблазнилась. Променяла такого парня! Хвати, так ишшо и завоет завтра, как поедет Яша в военкомат. И не стыдно ее шарам-то!

— Бабушка! А если сказать Яше? — осмелел я.

— Нет, нет, Васько! Нельзя парню идти на войну с изменой в груди, нельзя! — запротестовала бабушка. — Он опосля и узнает, то легше ему снести горе. А Тамарке сиротой лучше остаться, чем жить с такой-то матерью, прости меня господь…

— Все они, бабы, такие! — по-взрослому повторил чьи-то слова братишка.

— Ой и не болтай-ко, дитятко! — усмехнулась бабушка. — Не привыкай слушать злые языки. Эвон по Юровке сколь честных женщин и девок! А матери да сестры ваши? Или взять Анну Попову. Молодехонька овдовела, чуть не со свадьбы отняла война у нее мужика, и детей нету, а ждет своего Николая и после похоронной… Красавица, загляденье! Кто ее только не сватал — всем отказ. Всех женихов отвадила, не одному нахальному мужику по роже досталось от Анны. И ты, Иванко, туда же: все такие, как Натаха и эта, которая Тамарку родила…

Меня растревожили бабушкины слова про Анну Попову — продавщицу нашего сельмага. И делать нечего без денег в магазине, а я часто торчал у прилавка или возле часовни, куда перед войной перевезли сельмаг из деревянного дома в краю Озерки. Смотрел на Анну и пытался понять — за что ее расхваливает бабушка? Дома вместо зверей из Брэма стал рисовать Анну. Не выходила у меня похожей, не умел я рисовать живых людей. И шибко обрадовался сходству Анны с бабушкиной иконой. Срисовал — получилось лицо, такое же, как на иконе.

— А ты, Васько, не расстраивайся! — утешила бабушка. — На святую, говоришь, нашибает Анна? Она и есть святая, божьей матери святее. Запомни, внучек.

Железный звон

Шесть кисейных чисто белых платочков, куда белее снега, помахали мне напоследок и растаяли на незнакомом зимнике. За увалом в той стороне густо синели верхушки берез, там угадывались чужие, неприветливые леса.

Мне стало все равно, куда упрыгали козлы. Свою ошибку я скорее учуял, чем понял, когда из последних силенок одолел убродные снега и случайно выскочил на узкую санную дорожку. Только вздохнул да глянул налево, как сразу же пристыл к лыжам. За пустошью на кромке березняка стояли те самые козлы. Они невидимками оставались для нас весь день и вот оказались на верный убойный выстрел. Здоровенный козел смотрел на колючую черноту тальников Межевого болота, сторожко вострил туда большие светло-серые уши. А козлушки и молодые козлята, совсем как домашние овечки, скусывали навись березовых веток.

«А тятя-то ждет в засаде, тятя-то надеется»… — кольнула меня скорая догадка, и я отчаянно рванулся санным следом. Но мои березовые самодельные лыжонки раскатились, какой-то жар перехватил дыхание и едкий пот залил глаза, остатные силы покинули тощее голодное тело, шлепнулся я на дорогу и вспугнул золотисто-спелый табун козлов. Легко и пружинисто, словно по воздуху, перемахнули они пустошь и еще ближе от меня выпрыгнули на дорожку. Боднул башкой морозный воздух дородный козел, весело и удало полетел зимником. А за ним дружно поскакали и остальные. И каждый, будто не зад вскидывал в прыжке, а помахивал платочком…

Слезы, горючие слезы выгнали из глаз пот, и забился шестиклассник Васька на дороге, как припадочный сосед Иван Федорович. И голосил я громко, тянул с причитаниями, хотя сам-то свой рев и не слыхал. Да ведь было, было отчего и выть мне…

Вторая послевоенная зима выпала нам сплошными несчастьями. Подохла суягная овца Маська, захворала кормилица — корова Манька, нещадная гниль губила картошку в яме и голбце.

Брат Кольша уехал в железнодорожное училище, пайку всамделишного хлеба съедал в день. А на нас в деревне неотвратимо надвигался голод. И почти ничем не мог отвести его наш тятька. С войны пришел он дважды контуженный, еле-еле с тросткой передвигался.

Осенью тятя постреливал уток, и не напрасно я ночи напролет катал на сковородах ему дробь для зарядов. А тут рано зальдели болота, рано снега заглубели, и птица ушла в теплые сытые страны. Я пошел в школу, а отцу не с кем было промышлять зверя.

Голод… Страшное слово холодило нас пуще стужи. Картошку чистили все реже, а чаще обсачивали на терке — крахмал для тюри добывали. И потому пальцы и ладони у меня напрочь издирались свирепой теркой. Рваные порезы не заживали, их с каждым днем добавлялось и добавлялось. И сок в блюде, куда сочил картошку, всегда кровянел. Иногда я не понимал: чего больше в нем — кожи с моих рук или насоченной картошки.

Давным-давно привык я к школьному прозвищу «Вася Маленький» и уже не ревел от обиды, если кто пробовал меня дразнить. Да и все мы, шестиклассники, были такие же замухрышки, как и три года назад. И руки не стыдились поднимать на уроках. У наших учителей их тоже пятнали зубасто-горбатые терки производства Федора Шихаленка. Даже его новые изделия — терки наподобие мясорубки — не отличались безопасностью. Чуть зевни — и запросто отхватишь палец или сдерешь кусок кожи.

Голод… И мы с отцом вечерами на полатях все чаще судили про охоту на козлов. В них видели избавленье и свою надежду перезимовать, перенести хворь Маньки, дождаться, когда отелится она и вместе с теленком в избу солнышком заглянет запеканка из молока первых удоев.

— Скоро ли, Васька, каникулы-то у тебя? — кряхтел утрами отец и отворачивался, скрывал от меня, как донимают его не такие уж и старые раны.

— Скоро, тятя, скоро, всего-то три раза и сбегаю в школу! — обрадовал я его однажды и с какой-то живостью натянул красные ботинки. Их еще в войну выменяла мама на картошку, их носили по очереди сестра Нюрка и брат Кольша. А теперь они достались мне. Чеботарь Вася Кудряш за мешок картошки починил ботинки, и стали они не красными, а черно-рыжими.