Пролог - Наталия Репина

Надо было браться заново и серьезно за спектакль, а взяться хотелось за картину. Здесь, в непривычной, чужой и притягательной жизни он действительно стал что-то угадывать. Вернее, так: все чаще его стали посещать воспоминания, которые, как он с удивлением почувствовал, были связаны с картиной. Он все время вспоминал Фаину.

С Фаиной он познакомился мальчишкой, еще до войны. Она была из теткиных подруг, но отличалась от них тихостью и умом. Она нечасто принимала участие в теткиных девичниках и культпоходах, потому что была замужем. Разница с мужем, немолодым полковником, у них была приличная, лет двадцать. Детей не было. Алексей тайно, даже от себя, в эту Фаину влюбился, а когда кончилась война и муж Фаины, в отличие от Алексея, не вернулся, Алексей как-то удивительно быстро с ней сошелся. Все произошло само собой, и было такое ощущение, что все происходит правильно и обязательно так должно было произойти. Отношения с Фаиной стали его первыми долгими и постоянными, и он настолько привязался к ней, что даже перевез свои вещи. Что-то все же останавливало его, когда он задумывался о женитьбе. Наверное, то, что все было и так вполне хорошо.

А потом, уже в солидном возрасте, под сорок, Фаина, считавшаяся бесплодной, забеременела, и его жизнь превратилась в ад. Спокойная, тихая и уверенная в себе женщина стала нервной, мнительной и истеричной. Она боялась сквозняков, машин, дождя, хулиганов, новой войны, голода – и, конечно, того, что теперь он ее бросит. Он же, не думая ее бросать, к стыду своему признавался себе, что не любит этого своего будущего ребенка. Воспитанный отстраненным, в своих проблемах живущим отцом, и матерью, которую интересовал только отец, а потом сменявшие один другого мужчины, он сам нуждался в опеке, и Фаина, которая была старше его на десять лет, благоразумная и заботливая, как нельзя лучше для этого подходила. К тому же не так много времени прошло с его контузии и долгого, утомительного восстановления. К тому же он только поступил в Полиграфический институт, и пока все было непонятно и с деньгами, и с будущим. И вот у него появился конкурент, соперник, который лишит его так нужных ему внимания и заботы, да еще плоть от плоти его. Не говоря о том, сколько с собой он принесет других забот и ответственности. В общем, история не новая и банальная. Это, кстати, тоже его всегда мучило. Когда люди говорят: «Ну понятно, девушка влюбилась, первая любовь», – или: «Ну понятно, он ревнует, она красавица», – словом, когда кому-нибудь что-нибудь «нупонятно» – не раздражает ли это вас? Что может быть понятно в другом человеке, когда мы имеем такой скудный запас слов, лишь условно намечающих природу наших чувств? Любовь, ненависть, зависть, беспокойство – это родовые понятия, но уже для видов и подвидов слов у нас нет. Это слова. А чувства – в своих собственных чувствах мы разобраться не можем, самих себя понять не можем, но случись с что-то с другим, и нам мгновенно становится «нупонятно». Опять, опять, этот проклятый недоброжелательный наблюдатель, который оценивает твою жизнь, твои чувства и дает им свои проклятые и примитивные названия! Так раздраженно думал Алексей, ловя на себе грустные взгляды Фаины. Они стали отдаляться, хоть внешне он старался выразить всю необходимую заботу и участие. Более того: родись этот ребенок, он стал бы вполне примерным отцом, не хуже многих.

Но ребенок не родился. Фаина нашла врача, продала золотые серьги – подарок ее старого полковника – и сделала подпольный аборт. Ради него. И это окончательно разрушило их отношения. Она, естественно, его не винила, более того: истерики и страхи прекратились, она вновь стала тихой и рассудительной Фаиной – может быть, более тихой, чем раньше, пугающе тихой.

Не прошло и месяца, как он съехал.

Конечно, он не любил об этом вспоминать, но было бы вернее сказать, что память об этой истории находилась где-то посередине: он не думал об этом каждый день, но и не спрятал это так, как прячут школьные унижения, страх смерти на войне или боль, причиненную теми, кого любил. «Грех мой предо мною есть выну» – то есть грех мой передо мной всегда. Если бы Алексей знал эти слова, то, при всей нелюбви к чужим формулировкам, наверное, согласился бы с ними.

Но вот еще одно: а в чем грех? Вернись они в начало, все бы повторилось. В том, что произошло, не было с его стороны ничего, что можно было бы счесть роковой и непростительной ошибкой. Он чувствовал так, как чувствовал, и не мог этого изменить. И он пытался скрыть свои чувства, как мог. А она, при ее чуткости, не могла этого не понять. И не могла, при ее жертвенности, не принять того решения, которое приняла. И то, что после этого они должны были расстаться, было так же очевидно, как и то, что когда-то им надо было сойтись.

И вот Фаина стала ему видеться в прибалтийских декорациях. Она ведь не была похожа на латышку, совсем. У нее были светлые жидкие волосы, большие, светлые же, почти прозрачные глаза, чуть красноватые, как будто она только что плакала, маленький носик, прозрачная кожа. На крепких статных латышек, выросших у моря, она совсем не походила. Но вот виделась, что ты будешь делать, у видений своя логика. Он точно знал, что она живет и тихо стареет в Москве, по прежнему адресу, и что она одна; иногда тетка вскользь упоминала о ней – при всей теткиной громкости, здесь она была на редкость тактична.

Он думал сначала, что, может быть, эти видения связаны не с картиной, а со спектаклем, тем более что Фаина чем-то напоминала их стареющую приму, до сих пор игравшую Джульетту. Но нет, это было не так.

Выйдя от Сергея Эрнестовича, они пошли тихой улочкой к станции, но вдруг Алексей передумал. Он решил спуститься к морю – моря он еще не видел. Главный художник уточнил, что это не море, а Рижский залив, но воспринял идею не без облегчения: отпадала перспектива часа в электричке с мучительным поиском тем для беседы. Они распрощались почти с удовольствием.

Вдоль залива Юрмала была расположена полукругом. Сейчас Алексей находился примерно в середине, в Асари, и, взглянув налево, мог видеть пустынные пески рабочих кварталов, а направо – людные пляжи Дзинтари и Майори – конечно, далеко не такие людные, как черноморские.

Он снял ботинки, подвернул брюки и пошел по кромке берега